Бабье лето в русской литературе конца XIX — первой трети XX века
Вот и лето прошло, и бабье лето, вскружив голову опадающим желтым листом, тихо-тихо ушло этим осенним утром… Догорающий октябрь сменится буреющим ноябрем, опаленные листья обратятся в топкую грязь, и, когда уже будет казаться, что нет в мире ничего, кроме этой коричневой жижи, легкими перышками усеют землю первые снежинки…
Так сложилось исторически, что русскую литературу рубежа XIX — XX веков чаще всего соотносят с Серебряным веком русской культуры, хотя это не совсем так. Точнее, совсем не так. Русская литература в целом продолжала развиваться в русле реализма, несмотря на на модные модернистские веяния. Так же, как и русская живопись, театр, музыка.
Серебряный век — всего лишь еще одно отражение феномена ностальгии в среде русской эмиграции. Настоящие творцы — и в Советской России, и уехавшие за рубеж — рано или поздно все равно приходили к реализму в прозе и поэзии. А те, кого волна ностальгии поглотила без остатка, увы, не смогли справиться ни со своим творчеством, ни со своей жизнью.
Но вернемся к бабьему лету. Список знаменитых, и хорошо забытых авторов открывает один из самых «серебряных» поэтов — Константин Бальмонт…
…Бабье лето.
Две недели есть тепла.
Паутинки в море света,
Даль прозрачная светла,Золотые в сердце слитки,
Шутит Маем седина,
Взгляды, первые засидки,
Ты откуда, песнь, слышна?Не рябина ли запела,
Что краснеет красота?
Или отдых после дела?
Или Вздвиженье Креста?Уж не знаем, только праздник,
В Небе, в сердце, золотой.
Эй Сентябрь, да ты проказник,
Ну, всесветник бабий, спой.
(Константин Бальмонт «Сентябрь», из цикла «Тринадцать лун», 1908 — 1909)
А теперь, как пишут в скучных научных трудах, договоримся о понятиях:
Она остановилась перед окном, на котором оказалась забытой тарелочка с высохшей бумажкой от мух. Через окно было видно, как садовник Илья копается в цветнике.
— Скоро надо и двойные рамы вставлять, — подумала Лидия Федоровна и вышла на террасу. Садовник, увидав свою барыню, снял фуражку и молча поклонился.
— Здравствуй, Илья! Что делаешь? — заговорила с ним она.
— Да вот, к зиме приготовляюсь помаленьку.
— А какой сегодня день-то хороший.
— День чудесный! Одно слово — «бабье лето»… С неделю, поди, ведро-то простоит.
— «Бабье лето?» Отчего эта пора осени так называется? — подумала Лидия Федоровна и за разрешением этого вопроса обратилась к Илье.
— А кто его знает — отчего! Может — потому, что летом-то бабам и погулять некогда: страда, значит, самая… ну а теперь все полегче малость, — объяснил тот. (Владимир Тихонов «Бабье лето», 1892)
А вот как характеризовал бабье лето Юрий Слёзкин, «потерянный классик» первой половины XX века:
Осенние дни, когда особенно ярок прощальный солнечный свет, а по сжатому полю и меж червонных осин протягивают серебряную нить прожорливые и трусливые пауки, бегущие от близящегося ненастья, — дни ненадежные и обольстительно лживые, искушающие легковерных возвратом летнего зноя, — русский человек назвал, по обычаю своему — усмешливо и лукаво — бабьим летом. («Помещик Галдин» («Бабье лето»), 1911)
Есть у бабьего лета — а как не быть? — и славянский мифологический подтекст:
Я — Мокошь, Палия, Паликопа, Моланья.
Мне служат в Пятницу. Перунова жена,
Я Матерью громов и молний названа.
Мои увенчаны короной изваянья,
Дубовою листвой расшиты одеянья,
И с мужем трон делю на небе я одна.
К своим соперницам презрения полна,
Гляжу я на Зарю и Лето без вниманья.
Смущается Земля от блеска глаз моих,
И звезды прячутся в небесные чертоги.
С почтеньем предо мной склоняются все боги.
Сам грозный мой супруг всегда со мною тих.
А люди молят нив не трогать спелых их,
С тревогой тайною на лик мой глядя строгий.
(Александр Кондратьев «Мокошь», из цикла «Славянские боги», 1905 — 1936)
Откуда взялась вдруг Мокошь? В одной из записных книжек Кондратьева о Мокоши «пресветлой, женщин и рода покровительницы», читаем:
«Женщины особенно чтили ее и в нужное время ставили ей тайно трапезу. Особенно торжественно молились ей женщины в начале осени, почему и получили эти последние золотые дни название „бабье лето“».
Бабье лето не обходили вниманием и «классики из классиков». Антон Павлович Чехов верен себе — сарказм в его рассказах то и дело мешается с назидательными рекомендациями уездного лекаря:
Иван Дмитрич рисует себе осень с дождями, с холодными вечерами и с бабьим летом. В это время нужно нарочно подольше гулять по саду, огороду, по берегу реки, чтобы хорошенько озябнуть, а потом выпить большую рюмку водки и закусить соленым рыжиком или укропным огурчиком и — выпить другую. Детишки бегут с огорода и тащат морковь и редьку, от которой пахнет свежей землей… А после развалиться на диване и не спеша рассматривать какой-нибудь иллюстрированный журнал, а потом прикрыть журналом лицо, расстегнуть жилетку, отдаться дремоте…
За бабьим летом следует хмурое, ненастное время. Днем и ночью идет дождь, голые деревья плачут, ветер сыр и холоден. Собаки, лошади, куры — всё мокро, уныло, робко. Гулять негде, из дому выходить нельзя, целый день приходится шагать из угла в угол и тоскливо поглядывать на пасмурные окна. Скучно! (Антон Чехов «Выигрышный билет», 1887)
Оставим пока разговоры о том, какая же скучная и пасмурная пора нас ждет впереди и вернемся к роскоши бабьего лета. Кто же красочнее настоящего художника его опишет? Кстати, кроме бабьего лета, есть, оказывается, еще и девье (девичье):
Бабье лето наступило в полной красоте. Серебряные паутины сверкали на солнце; золото и багрянец опавших листьев покрыли дороги и прогалины леса; калина и рябина огнились своими гроздьями… <…>
С холодными заморозками начиналось девье лето: посиделки, просваты, свадьбы. Из дома в дом ходила молодежь. Отпевали девичьи голоса своих просватанных подруг. Шелушились орехи и семечки, и лились полюбовные песни и шепоты… (Кузьма Петров-Водкин «Хлыновск», 1930)
У аристократов тем временем были свои забавы. Вот как вспоминала о бабьем лете сестра Софьи Андреевны Толстой:
Незаметно подходила осень. Настало и так называемое бабье лето от 1-го до 8-го сентября. Варя, Лиза и я выходили в поле с крестьянскими девушками копать картофель. Нас посылал Лев Николаевич ради развлечения, но мы больше болтали, чем работали. Конечно, не работа привлекала меня, а компания Душки, молодой бабы Арины Хролковой с чудным голосом и талантом плясать, и других девок. По субботам я с сестрой рассчитывала поденных; я знала их всех по именам. Солнце грело, как летом. Паутина, как дымчатая ткань, тянулась по всему полю и приставала к. рукам, волосам и платью. Такой невероятно густой паутины я еще не видала… (Татьяна Кузминская «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», 1924)
Но в предчувствии чего-то неизбежного и трагического проводили свои дни представители дореволюционного «среднего класса». Недолгий расцвет бабьего лета недаром предшествует приходу ненастной и промозглой осени, несущей беды:
Стояли теплые ясные дни бабьего лета. Сонечка, с папой и мамой, с сестрами и братьями, доживала последние летние дни в Павловске на даче. Доживала Сонечка последние дни лета и старалась в одиночестве гулять по парку, овеянному умиранием осени. Падали позолоченные листья деревьев, блекли цветы, тревожно и печально стрекотали в желтеющей траве кузнечики, грустно попикивали в кустах сирени синицы, вестницы осени. В чистом ясном небе пронесся первый караван гусей, возвращавшихся на юг с холодеющего севера… (Василий Брусянин «Бледные девушки», 1912)
Эх, что-то совсем тоскливо становится. Лучше уж быть поближе к народу. Нельзя не процитировать полностью:
Сентябрь. Бабье лето наступило. Лес расцветился пестрыми красками, лист на деревьях сделался жесток и шумит по-осеннему, но не тронулся — морозов не было. Небо серо, моросит осенний мелкий дождичек, солнышко если и выглянет, то сквозь туман, и светит и греет плохо. Мокро, но это слава Богу, потому что «коли бабье лето ненастно — осень сухая». Со дня на день ждем морозов; мы в деревне всегда чего-нибудь ждем: весною ждем первого теплого дождика, осенью — первого мороза, первого снега; хоть мороз нам вовсе не нужен, но нельзя же осенью без мороза, как-то неспокойно, что нет мороза; все думается, не было бы от этого худа. Чересчур что-то хорошо нынче: весна стала с первых чисел апреля, осень еще не началась в сентябре, пять месяцев не было морозов. К добру ли это? — ворчит «старуха», — нет-нет морозов, а потом как хватит! Все Божья воля, — прибавляет она, спохватившись, что не следует роптать… все Божья воля: Бог не без милости, — он милосердный, лучше нас знает, что к чему.
Но вот и бабье лето кончилось. Прошли «Федоры — замолчи хвосты». Уже и по календарю наступила осень, а морозов настоящих все нет как нет, — скучно даже. Наконец, на Воздвижение ударил настоящий мороз; ночью сильно прихватило. Проснулся поутру — светло, ясно, весело. Смотрю в окно — все бело, подсолнечники уныло опустили головы, лист на настурциях, бобах, ипомеях почернел — только горшки и лупины еще стоят. После мороза лет пошел быстро оголяться: тронулась липа, осина; еще мороз — пошла и береза. Лист так и летит; с каждым днем в рощах все делается светлее и светлее; опавший лист шумит под ногами; летние птицы отлетели, зимние сбились в стаи, заяц начал белеть; около дома появились первые зимние гости — синички.
Удивительный нынче год! В конце сентября опять вернулось лето. Вот уже несколько недель стоит великолепная погода: небо ясно — ни облачка, солнце печет, как в покос, только по вечерам чувствуется, что дело идет не на лето, а на зиму. Перед Казанской прихватило было, но потом опять отпустило, и скот еще после Родительской ходит в поле.
Как попривыкнешь, хорошо в деревне и осенью — вольно, главное.
С полей давно уже убрались. Лошадям приволье — бродят неспутанные, где хотят. Народ весел — хлеб родился хорошо; тяжелые полевые работы окончены. Конечно, мужик и теперь не без работы; но день мал, а ночь длинна — не так утомляется на работе днем и есть когда отдохнуть ночью; хлеб чистый, вольный. С огородов и овинов несутся звуки веселых осенних свадебных песен; бабы уже решили, кто на ком должен жениться, и в песнях, по своему усмотрению, сочетают имена парней и девок, которым пора жениться нынешней осенью.
В комнатах сейчас видно, что осень, — господствует тот особенный запах, который вы ощущаете осенью, входя на постоялый двор или в чистую избу зажиточного мужика, попа, мещанина, — запах лука, гороха, укропа и т. п. В одном углу навален лук, в другом, на рядинах, дозревают бобы, семена настурций. В столовой весь пол завален кукурузой, подсолнечниками — все это у нас нынче выспело. На окнах, на столах, на полках разложены цветочные и огородные семена, образчики сена, льна, хлебов. Стены увешаны пучками укропа, тмина, петрушки… (Александр Энгельгардт «Письма из деревни», 1872 — 1887)
Кто так вкусно, ароматно, напевно, почти сказочно смог бы описать бабье лето и осень в деревне? Пожалуй, только еще один «классик из классиков»:
Уж осенью взобрался я на гору и глянул на село. День ясный был. Под ногами желтый лист лежал, деревья оголялись. А кругом все еще зеленели горы. Село сверху маленьким кажется, «но взаправдашним», как сказал бы крестьянский мальчуган. Две улицы по селу прошли. Две церкви, старая и новая на пригорке красуются в зеленых рощах. Вдоль села Урсул гремит, по селу речка Онгудай течет, а от нее голубыми не пыльными тропинками бегут в канавках холодные ручейки-арыки. То здесь, то там среди села стоят зеленые колки: ели, лиственницы сбежались кучками и шепчутся. Кругом села желтеющие нивы: хлеб убран, сложен в желтые огромные зароды. Целая улица их. Нынче урожай хорош. Какая жара. Воздвиженьев день, а солнце печет немилосердно. И уж кстати замечу. Что за Алтай, что за страна сюрпризов! Вечером туча зашла, засияла молния, гром загрохотал. На другой день хиус подул, холоду нагнал, на третий день, 16 сентября, из Топучей в Шелаболиху я приехал на санях, зима была. А потом опять лето настало, теплое, бабье лето. (Вячеслав Шишков «По Чуйскому тракту», 1914)
И он же, много позже:
Наступила крепкая осень. Поля давно обриты наголо; хлеб сложен в скирды. Бабье лето кончилось; грачи улетели в теплый край. Зори стояли холодные, а по утрам обрюзгшее лицо земли покрывалось небесной пудрой — инеем. Земля, как увядающая дева, с потугой молодилась, а солнце старилось; блистающий блеск его все меньше давал тепла. (Вячеслав Шишков «Странники», 1930)
И все-таки таит, таит в себе бабье лето предчувствие будущих бед. С этой точки зрения показательна трагическая судьба русского православного писателя Василия Акимовича Никифорова-Волгина. Талантливый самоучка из мастеровых, которому «по законам жанра» была прямая дорога в пролетарские писатели, остался с родителями в Нарве, занимался литературой, служил псаломщиком в храме, потом работал на судостроительном заводе. Но от зоркой Советской власти, пришедшей в Эстонию в 1940 году, было не скрыться. И если она не смогла помочь умирающему Игорю Северянину, то с Никифоровым-Волгиным расправиться успела, отправив его на расстрел «за издание книг, брошюр и пьес клеветнического, антисоветского содержания». И уйти больше было некуда:
Дни стоят сентябрьские, теплые — бабье лето!
Я остановился на лесном взгорье. Внизу река, поле, даль и дороги. Сильна власть русских дорог! Если долго смотреть на них, то словно от земли уходишь и ничто мирское тебя не радует, душа возношения какого-то ищет… Не от созерцания ли дорог родилась в русском человеке тяга уйти? Все равно куда… в Брянские ли разбойничьи леса или навстречу синим монастырским куполам… только бы идти, постукивая дорожным посохом. Недаром и петь мы любим: «Ах, не одна-то во поле дороженька пролегала»… (Василий Никифоров-Волгин «Дорожный посох», 1938)
Всё-таки сильна сила традиции. Уходили-уходили мы от оков Серебряного века и русского Зарубежья, да и вернулись к ностальгии и предчувствиям неизбежного. Видимо, бабье лето — прав был Юрий Слёзкин — и есть та самая лукавая, обманная пора, которая кружит-кружит, да и выведет снова на ту же дорогу к осени, только уже не едва желтеющей, слегка тронутой увяданием, а самой настоящей, глубокой и совсем безрадостной. Словно вспыхивает свеча перед тем как погаснуть. Словно стоишь над обрывом, и тянет сорваться вниз… и срываешься…
Вот и остается лишь тоска — то ли по родине, то ли по ушедшим теплым дням, то ли по всей прежней жизни. Как в стихотворении Дон-Аминадо:
Нет даже слова такого
В толстых чужих словарях.
Август. Ущерб. Увяданье.
Милый, единственный прах.Русское лето в России.
Запахи пыльной травы.
Небо какой-то старинной,
Темной, густой синевы.Утро. Пастушья жалейка.
Поздний и горький волчец.
Эх, если б узкоколейка
Шла из Парижа в Елец…
(Дон-Аминадо «Бабье лето», 1926)
А, может, дорога неверного, вмиг исчезающего бабьего лета, что ведет в глухой иззябший тупик — это еще одна метафора «особого русского пути»?
Пост для марафона #блогерскаяосень
и задания №7 марафона
https://91autumndays.livejournal.com/2878.html
Learnoff в: Одноклассниках, ВКонтакте, Instagram, Telegram, ЯндексДзен, Наш сайт
Литература
Живопись
Прекрасная подборка, спасибо!
Отличная подборка, сохраню