Синева, синева…
Синева наплывает, пылая, ―
Над рабочим столом―
карта юго-восточных морей.
В синеве, в синеве―
деревенька Миклухи-Маклая…
Ходит эхо вдали,―
добрый голос отчизны моей…
Не еловый лесок,
не лужков голубые ложбины, ―
Полуденная ночь
и неведомый берег морской…
Но родимая речь
сквозь ревнующий грохот чужбины
Долго ищет меня,
чтобы снова обнять под Москвой!
Тех следов не найдешь…
И потеряны стежки-дорожки.
Та обида мертва.
И умолкла великая боль.
Той не стало избы,
где стоял землячок на порожке,
Тех несбывшихся дум―
в сонном воздухе горечь и соль…
Тех ручных антилоп
пораскиданы рожки да ножки,
Ядовитой травой
заросли и горох и фасоль…
Не избушка была―
был шалаш травяной «таморусса»!..
Что, скажи, передать,
коль до тамошних рощ доберусь?
Чернокожий ворчун
окликает дочурку: «Маруса»,
В папуасском селе
прозывают «арбусом» арбуз…
Синева, синева…
Синева без конца и без края…
Полуденная мгла
и предчувствия дружеских встреч…
Ты послушай, Москва,
ты припомни, моя дорогая, ―
Вновь мне душу томит
Океании русская речь!
Как немые, гудят,
вдруг разумное слово слагая,
Волны тяжких морей,―
и хотят нашу песню сберечь…
Что, Миклуха, не спишь?
Что неведомым снишься народам?
Что, скажи, передать,
доброхотный заступник племен? ―
Мертв наш черный дружок,
что в зверинец был некогда продан,
Черный правнук его
не единожды бит и клеймен!
Синева, синева…
Синева глубины непробудной…
Лишь обугленный лес
память казни какой-то хранит,
Где в таком-то году
будет праздник на улице людной,
Где крепится без слез,
чтобы стать обелиском, гранит,
Где окрасила кровь
под горой островерхой и скудной
Безыменный родник,
что в грядущих веках знаменит!..
1948
Синева наплывает, пылая, ―
Над рабочим столом―
карта юго-восточных морей.
В синеве, в синеве―
деревенька Миклухи-Маклая…
Ходит эхо вдали,―
добрый голос отчизны моей…
Не еловый лесок,
не лужков голубые ложбины, ―
Полуденная ночь
и неведомый берег морской…
Но родимая речь
сквозь ревнующий грохот чужбины
Долго ищет меня,
чтобы снова обнять под Москвой!
Тех следов не найдешь…
И потеряны стежки-дорожки.
Та обида мертва.
И умолкла великая боль.
Той не стало избы,
где стоял землячок на порожке,
Тех несбывшихся дум―
в сонном воздухе горечь и соль…
Тех ручных антилоп
пораскиданы рожки да ножки,
Ядовитой травой
заросли и горох и фасоль…
Не избушка была―
был шалаш травяной «таморусса»!..
Что, скажи, передать,
коль до тамошних рощ доберусь?
Чернокожий ворчун
окликает дочурку: «Маруса»,
В папуасском селе
прозывают «арбусом» арбуз…
Синева, синева…
Синева без конца и без края…
Полуденная мгла
и предчувствия дружеских встреч…
Ты послушай, Москва,
ты припомни, моя дорогая, ―
Вновь мне душу томит
Океании русская речь!
Как немые, гудят,
вдруг разумное слово слагая,
Волны тяжких морей,―
и хотят нашу песню сберечь…
Что, Миклуха, не спишь?
Что неведомым снишься народам?
Что, скажи, передать,
доброхотный заступник племен? ―
Мертв наш черный дружок,
что в зверинец был некогда продан,
Черный правнук его
не единожды бит и клеймен!
Синева, синева…
Синева глубины непробудной…
Лишь обугленный лес
память казни какой-то хранит,
Где в таком-то году
будет праздник на улице людной,
Где крепится без слез,
чтобы стать обелиском, гранит,
Где окрасила кровь
под горой островерхой и скудной
Безыменный родник,
что в грядущих веках знаменит!..
1948
