Огнепоклонники
Поэма
Песнь первая
Луна над водами Омана
Горит: как жемчуг, острова
Блестят под пеленой тумана,
И волн смеется синева.
Уж спит Гармозия ― блеск мира.
И в яшмовый чертог Эмира
Луч легкий бросила луна.
Там дикий рог звенел, зурна
Томила жаждавшее сна
И утомленное светило,
И было непонятно ей
Что на закате солнцу милы
Лишь лютня или соловей.
Ничто не возмутит природы,
Молчат и берега и воды.
Не колыхнет волны зефир,
Ни листьев не взметнет круженья,
И тщетно б ждал Эмир
На легкой башне дуновенья.
Но деспот аравийский спит,
Им стонущий народ забыт.
Пусть в воздухе горят проклятья
И яростно отцы и братья
Меч вырывают из ножон,
Чтоб был Иран им отомщен, ―
Бездушный вождь, он глух к печали
И к звону смертоносной стали.
Он родом от убийц святых,
Что дух Корана чтут глубоко
И верят: ждет блаженство их
За кровь отступников пророка.
Он ― там, где им же враг убит,
Стоит коленопреклоненный,
И стих молитвы говорит
На жаркой сабле иссеченный;
Он холодно, не трепеща,
Глядит на лезвие меча
И надпись, не смывая крови,
Читает, чуть нахмурив брови.
Аллах святой, как взглянешь ты,
Когда он смело пред тобою
Предстанет, древних книг листы
Держа кровавою рукою
И утверждая, что и в них
Есть оправданье дел таких?
Не так ли в Трапезунде пчелы
По чашечкам цветов сидят,
Чтоб извлекать из них тяжелый,
Лишающий рассудка яд?
Еще Аравия тирана
Сюда такого не слала,
Еще над селами Ирана
Тень не была такого зла.
Пал трон, земля полна врагами,
Окованы сыны цепями,
И в рабстве горестные дни
Едва дыша влачат они.
О, стыд! Погасло Митры пламя,
Богоотступники толпами
Аллаху строят алтари
И забывают под мечами
Все то, что чтили исстари!
Но есть средь этого крушенья
Пылающие жаждой мщенья
Сердца; им чудится возврат
Годов величия и славы,
Объяты мглой, они хранят
Луч солнца, поздний и кровавый,
Меч в исполненье приведет,
Что сердце дерзко замышляет,
И скоро, скоро должен тот,
Кто мирно ныне отдыхает,
Лелеемый во сне луной,
Изведать горький жребий свой!
Так спи теперь, ― иные очи
Пленит сиянье звездной ночи,
Покойся, ― пусть над сном твоим
Прострется мгла, суровый воин.
Лишь тот, кто любит и любим, ―
В час нежный бодрствовать достоин.
Там, где утесы в небеса
Уходят, в облаках тумана
Есть башня; чьи-то волоса,
Разметаны легко и странно,
Как перья царского султана,
Волной упали из окна.
То ― дочь Эмира, то ― она,
Она ― дитя орды мятежной,
Цветок пленительный и нежный,
Как будто Юности ручей,
Шумящий средь нагих полей.
О, чистоты для нас священной
Бывает Красота полна,
Толпы чуждаясь дерзновенной
И келье девичьей верна!
Цветок над темными волнами
Поднявший чашу, от лучей
Не так укрыт, как за стенами
Ты в тихой горнице твоей.
О Гинда, под густым покровом
Незрима ты мужам суровым,
Безмерно счастлив будет тот,
Кто твой порог перешагнет.
Так путник, знавший лишь унылый
И пенистый простор морей,
Причаливает к роще милой
И землю топчет, где ничей
Шаг не звенел в тиши ночей.
Прекрасны девушки, что летом
По рощам Йемена скользят,
Чрез покрывала жарким светом
Их взгляды встречного дарят.
Невесты вереницей нежной,
Как цвет жасмина белоснежный,
Мелькают в сладостной тени
Иль средь благоуханий рая
Пред зеркалом проводят дни,
Пышнейшей прелестью блистая.
Но даже тот, кто знал гарем
И жен великого султана,
И тот остановился б нем
Пред юной дочерью Гассана!
Легчайшим отраженьем сна
Казалась Гинда, но она
Чар женщины была полна.
Пред блеском девичьего взора
Прочь отступала тень позора
И грех был жалок, как змея,
Что слепнет, изумруд найдя,
Ее влекли и волновали
Желанья юные, печали,
И мир иной казался ей
Отчизной, как и мир страстей.
То сердце, пылкое без меры, ―
Палил огонь небесной веры
Чрез оболочку чувств земных.
Так летом в зарослях густых
Луч, не удержанный листвою,
Горит такою чистотою,
Таким теплом, что эта тень
Прекрасней кажется, чем день.
Та дева в тишине безмолвно
И робко встала с ложа сна,
На темно-голубые волны
Глядела пристально она.
Ах! Не в слезах она когда-то,
Не горьким трепетом объята,
В дни радостей, в стране родной
На мир глядела пред собой.
Зачем блуждает взор смущенный
По глади моря озаренной
И по отрогам черных скал?
Что ночью дух ее тревожит?
Утесы круты, крепок вал.
Никто проникнуть к ней не может.
Был мыслью той Гассан пленен,
Когда для отдыха от зноя
Полдневного построил он
Ту башню мира и покоя
И, щедро разубрав ее,
Мнил и приятной и надежной.
Мечтатель! Дли же забытье,
Забудь, что все любви возможно,
Любви, не знающей труда,
Любви, берущей счастье с бою,
Чьи наслаждения всегда
Цветут над бездною глухою!
Неустрашимей, чем пловец,
Что вглубь за жемчугом ныряет,
Когда наступит бурь конец,
Любовь тот перл и выбирает,
Что скрыт разгневанной волной.
Да, дочь Аравии, пусть твой
Чертог на скалах, путь опасен,
Есть юноша, что лишь за взгляд
Очей твоих взойти согласен
На недоступный Арарат.
И кажется стезею рая
Ему к тебе стезя крутая.
Но наконец ночь донесла
Плеск беспокойного весла.
Ты вдруг удар о скалы слышишь
Челна, ты все прерывней дышишь,
Белее снега, руки ты
Безмолвно тянешь с высоты,
Как встарь над бездною глухою
Невеста ― милому герою,
Едва взбиравшемуся к ней
По грудам вековых камней.
Она, в отчаянии глядя,
Как шел он от преград к преграде,
Вниз косы бросила свои,
Крича: «Возьми, мой друг, возьми!»
Нет, даже Заль такой отваги
В час подвига не проявил.
Чрез горные ручьи, овраги
Он к Гинде весело спешил.
Глядите ― дикие газели
Не скачут легче и смелей.
Бесстрашный, он все ближе к цели,
Еще прыжок, и он у ней.
Любила Гинда, не пытая,
Откуда он, какой земли.
Так в рощах Индии чужая
Вдруг птица промелькнет вдали:
От стран цветущих и зеленых
Она порывом бурь соленых
Принесена, ― на миг блеснет
И далее стремит полет.
Умчится ль и любовник странный?
Аллах, спаси! Забыть ли ей,
Раз ночью теплой и туманной,
Склонясь над лютнею своей,
Она сидела; чрез решетки
Той милой башни в первый раз
Почудился ей взгляд короткий
Блестящих незнакомых глаз.
Здесь человека быть не может,
Не духа ль доброго тревожит, ―
Она решила, ― лютни звон,
Не слушать ли спустился он?
Та мысль ее не покидала,
Но вдруг, одолевая страх,
Она безумца увидала,
Лежащего в ее ногах.
Бессвязно с уст его летели
Ей чуждые слова, горели
Глаза все жарче и смелей.
И Гинда вздрогнула, решая,
Что падший ангел перед ней,
Быть может, изгнанный из рая,
Как те, что полюбили дев
Земных, и беспощадный гнев
Небесный на себе познали,
И рай на женщин променяли,
Нет, юная, не дух благой,
Не демон ― соблазнитель твой,
Но сын земли отважный, страстный,
Который ни в любви своей,
Ни в вспышках ярости ужасной
Не знает равных средь людей.
Но этой ночью страсть молчала,
Был взор тоскою омрачен,
Таким она его не знала,
Таким ей только снился он,
Чтоб было сладостней проснуться,
Заплакать или улыбнуться.
Но сон подобный целый день
Порой томит нас и смущает,
Как бы блуждающая тень,
Что след печали оставляет.
«Как нежно, ― наконец она
Проговорила, смущена,
Уж долго глядя молчаливо
На золотую даль залива, ―
Как нежно, серебрясь едва,
Блестит на острове листва!
Как часто, друг мой, я мечтала,
Чтоб сила дивная умчала
Тот остров в чуждые моря
И чтоб и мы там скрыты были
И чтоб, очнувшись, ты и я
Уж вечно неразлучно жили.
Там обитали б мы одни,
Людей озлобленных не зная,
И нашего блаженства дни
Там охранял бы ангел рая.
Ответь, ты тоже был бы рад?»
И к другу, ― дети так шалят, ―
Она игриво наклонилась,
Но юноши был скорбен взгляд.
Ее веселье омрачилось,
Ручьями слезы потекли.
«Нет, нет, не лгали мне мои
Предчувствия, ― она сказала, ―
Мы расстаемся. О, как мало
Мы знали счастья, минет ночь,
И с нею жизнь умчится прочь!
О, я обречена с рожденья
И грусть изведала давно,
Мне только нравилось растенье,
Как уж и вянуло оно,
Мне только стоило к газели
Привыкнуть, полюбить ее,
Как судорога в хрупком теле
Ей прекращала бытие.
А эта краткая отрада
Быть вместе и тебя любить,
И звать своим ― ужели надо,
О, скорбь, и это мне забыть?
Ты прав, иди, иди… свиданья
Здесь так опасны… море, мгла…
Не возвращайся… Что страданья!
Тебя ведь гибель здесь ждала.
Прощай! Дорогою далекой
Ты помни, ― я тебя люблю,
Мне лучше вечно одинокой
Быть, но не видеть смерть твою».
«Смерть! О, зачем меня пытаешь, ―
Воскликнул он, ― иль ты не знаешь,
Что смерти не боится тот,
Кто лишь в опасностях живет,
Кто, звону битв всегда внимая,
И бодр и весел лишь в бою,
Кто дремлет, голову склоняя
На саблю верную свою.
Смерть!» ― «Боже! Ты находишь силы,
Мы будем вместе… будем, милый!»
«О, не гляди так на меня,
Боюсь я глаз твоих огня.
Ведь если что-нибудь на свете
Могло б мне душу совратить
Иль клятвы, данные в обете,
Навек мне в памяти затмить,
То лишь глаза твои. Пред ними
Честь, мощь мне кажутся пустыми.
Но жребий пал, ― все решено,
Нам разлучиться суждено
Навек. Зачем, зачем судьбою
Мне было встретиться с тобою
Позволено в пылу страстей?
О, дочь Аравии, скорей
Соединится мгла со светом,
Чем мы в жестоком мире этом.
Отец твой…» ― «О, храни Аллах
Его священные седины,
Не знаешь ты, ― в его полках
Лишь смелые, лишь он единый
Из все властителей вокруг
Тебя оценит, милый друг.
Когда-то рукоять кинжала
Ребенком ухватила я.
И он поклялся, ― я слыхала, ―
За воина отдать меня.
Да и теперь, когда с шербетом
К нему спускаюсь я порой,
Он молвит с ласковым приветом,
Что ждет меня жених-герой
И что для счастья дев нужны
Огни побед и гром войны.
О, не бросай меня, до гроба
Тебя любить мы будем оба,
Вступай в отряды, бросься в бой…
Мы Персов гоним ведь… ты знаешь,
Как грозен взгляд твой! Что с тобой?
Ты яростью уже пылаешь?
Едва займется утра луч,
Беги, бесстрашен и могуч,
И помни, саблю обнажая
Что здесь всегда тебе верна я.
Один победоносный бой
И, ненавистник Гебров, мой
Отец…» ― «Молчи, мне слушать больно!» ―
Несчастный вскрикнул и невольно
Плащ сбросил и почти без сил
Гебрийский пояс свой открыл.
«Гляди, ― плачь безутешно, дева,
Я тот, кого назвать без гнева
Отец не может твой. О да,
Я сын бесчестья и стыда,
Народ неверный мой веками
Чтит благодетельное пламя,
Я тот, кто падая от ран,
Отмстить клянется за Иран,
Кто умирающим и слабым,
Позора не простит Арабам,
Кому богатый выбор есть ―
Смерть или без пощады месть.
Родитель твой… уйми волненье…
Ты чтишь его, и для меня
Он свят, как место зарожденья
Миродержавного огня.
Но знай, что в час, как в эту келью,
Заметив свет, я поднялся,
Лишь жизнь его была мне целью,
К добыче устремился я,
И… но ты знаешь остальное,
Увидел ястреба гнездо я
И робкую голубку в нем.
Ты, ты ― виновница в моем
Бесчестии, ― Любовь убила
Мысль, что Отчаянье вскормило.
О, если бы не знать тебя,
Иль хоть забыть был в силах я
О том, что нас блаженство ждало,
Когда б не пропасть разделяла.
Была бы персианкой ты,
И мы б с тобой детьми играли,
И наши думы и мечты
Родимым алтарям вверяли.
Одела б долы и поля
Тень милого душе обмана,
И, может быть, смешал бы я
Твой образ с образом Ирана.
Мне б в лютне слышался твоей
Зов миновавших, славных дней,
Твоя б улыбка говорила,
Что Персии воскреснет сила,
И, наконец, когда земля
В тебе жила, звала, дышала,
О, как врагов рубил бы я,
Как мощь моя б торжествовала.
Но нет, ― все несогласно в нас.
Разлуки неизбежен час.
Мы связаны одной любовью,
Разделены огнем и кровью,
Мы честь забыли, помним страсть,
Отец твой лютый враг Ирана,
И ты… нет, было б слишком странно,
Чтоб ярость так была нежна,
И, может быть, за жизнь, за силы,
Что отдал я, моя страна
Тебе навеки будет милой.
Быть может, в час, когда в крови
Бойцы падут, заплачут вдовы,
Ты вспомнишь о моей любви
И жалости промолвишь слово!
Но погляди…» И, вздрогнув, ей
Он указал на цепь огней,
Мерцавших, гасших временами
Над отдаленными волнами.
Порой там пенилась вода,
Ракета быстрая взвивалась,
Как бы упавшая звезда,
Что вновь на небо возвращалась.
«Мои дозоры! Минул час,
Миг промедленья губит нас,
Прощай, любовь! Прочь обольщенья, ―
Тебе принадлежу я, мщенье!»
И на утесы спрыгнул он,
Внезапным гневом потрясен,
На башню взгляда не бросая,
Любовь свою на смерть меняя.
Безмолвно Гинда, чуть дыша,
Стояла, и ее душа
Окаменела от печали.
Но в миг, как волны зазвучали,
Раздался голос с высоты:
«Иду, иду! О, если ты
Погибнуть должен под волною,
Хочу и я на дне с тобою
Лежать. Пусть золотым песком
Покроюсь, порослью зеленой,
Но лучше умереть вдвоем,
Чем жить с тобою разлученной!»
Но нет, ― еще не минул срок,
И Гинда, одолев истому,
Глядит, как близится челнок
К ее жилищу роковому.
Бежит спокойная ладья,
Луч серебристый отражая,
Как будто чей-то сон тая,
Ничьей любви не разбивая.
Песнь вторая
Зажегся медленный рассвет,
Чуть озарив Залив Зеленый,
И пальм Барейнских пышный цвет,
И рощи Кишмы благовонной.
Покрыт росой арабский стан,
Индийский плещет океан
И бьется у скалы священной
Селама, где на дне лежат
Рожь, чечевица, злак ячменный,
И финики, и виноград ―
Дары усердные простые
Матросов, чтоб береговые
Попутные ветра послал
Им добрый Гений этих скал.
Где ж соловей? Над рощей темной
Ночь оглашал он трелью томной,
И не внимал никто ему.
Но чуть заря сменяет тьму,
Таится он между кустами,
Где крепкую листву гранат
Роса такими жемчугами
Украсила, что был бы рад
Их вделать в ножны ятагана
Наследник самого султана.
Глядите же, ― заря зажгла
Два ослепительных крыла.
О Ангел света, ты, который,
Опередив созвездий хоры,
Понесся в небе за Творцом
Его пылающим путем,
Ответь, зачем, о чудо мира,
Исчезли дни, когда Иран
Твоим лучом был осиян.
Когда от брега Бендемира
До Самарканда лишь твои
Горели в капищах огни?
Что с ними сделалось? Пусть тени
Тех, что в Кадессии легли
И видели пожар селений
И плен своей родной земли,
Ответят на слова мои.
Пусть даст ответ изгнанник бедный,
Тот, что томится, хилый, бледный,
У Каспия крутых ворот
Иль в скалах Моссии живет,
Не видя орхидей, каштанов,
Ни легких солнечных фонтанов.
Там тосковать ему милей,
Чем быть на родине своей
Игрушкой злобы и страстей.
О, лучше по миру скитаться,
Отдав свободе жизнь свою,
Чем рабьим счастьем наслаждаться
Там, в завоеванном краю!
Ужель Иран забыл и гордость,
Как отблеск Митровых огней?
Нет, живы те, в чьих душах твердость,
Те, что не подставляют шей
Под взмахи вражеских бичей,
Те, что в ожесточенье яром
Удары отразят ударом,
Что ненависти горький яд
Годами долгими таят
И вспыхивают без закона,
Как будто дерево Цейлона,
Что шумно расцветает вдруг
И потрясает все вокруг.
Да, тот, что полночью глухою,
Эмир, твой замок посетил,
Гебр, что склонившись над тобою,
Тебя б, наверно, пощадил.
Ты выходец из шайки смелых,
Детей селений опустелых.
Им ясно, что тщетна борьба,
Что безнадежна их судьба,
Что тот, кто цепи разбивает,
Осколком сердце поражает,
Но все ж бестрепетны они,
И в смертный бой летят одни,
И вольные кончают дни.
Ты знаешь их: еще недавно
Твоя тяжелая нога,
О деспота сатрап бесславный,
Попрала эти берега,
И здесь полков священных сила
Тебе дорогу преградила.
Араб заносчивый, ты смел
Счесть покоренным их предел,
Но лишь корабль твой в море вышел,
Ты клич мятежников услышал.
Мятеж! Позорный, страшный звук,
Которым часто оскверняли
То дело правое, что лук
Иль меч отважно защищали.
Какое множество из тех,
Чьи доблести бы мы любили,
Кто б знал и славу и успех,
Тем именем убиты были!
Так испарения земли,
Что в ночь холодную взошли,
Сгущаются и остывают,
Туманом тут же ниспадают,
Но, раз поднявшись на простор
И окружив вершины гор,
Там, в небесах, они над нами
Парят лучистыми крылами.
Кого же не зовут рабом
У волн Зеленого Залива,
Кто воин тот, пред чьим копьем
Меч Йемена молчит стыдливо?
Кто в битву ринуться готов
Лишь с горстью Керманских стрелков,
Тех горцев, преданных обрядам
Родительского алтаря,
Так, точно Бог, прощальным взглядом
Иран оставленный даря,
На выси бросил снеговые
И веры отблески златые.
То Гэфид, ― сердце леденит
И заклинанием звенит
Звук этот, ― оживить он в силах
Больных иль мертвецов в могилах,
То Гэфид, кто меж сыновей
Огня казался всех грозней
Ужаснейшему из вождей!
Глубокой ночью часовые
Рассказывают про такие
Жестокие дела его,
Что, и не видя никого,
Не слыша ничьего движенья
В уснувшем лагере, солдат
От страха опускает взгляд.
Чудовищно его рожденье,
Исчадием огня и мщенья,
Потомком королей он слыл,
Тех, что на шляпу золотое
Перо похитили из крыл
Симурга, древнего героя,
Птенцом той проклятой земли,
Что демоны спасать пришли
И, на погибель правоверным,
Мощь дали полчищам безмерным.
Такие россказни сплело
Тревожное воображенье
Про человека, чье чело
Не отражало ни смущенья,
Ни ужаса, и кто в бою
За благоденствие народа
Отчизну вспоминал свою
И слово дивное ― Свобода.
Он сын воителей былых,
Род Гебров озарили их
Дела, ― так на Ливанских склонах
Лес кедров темных и зеленых
Под сенью бережет своей
Уже скудеющий ручей.
Нет, то не он поникнет
Пред Мусульманской тиранией,
Не он, чья мучилась душа,
Минувшей славою дыша,
Чья юность омрачалась думой
Меланхоличной и угрюмой,
Кто для счастливейших времен
Ирана был в слезах рожден.
Нет, оставался чужд он слабым,
Тем, что склонялись пред Арабом
Безмолвно ― как цветок степной
Под ветром, веющим грозой.
Бежал он прочь в негодованье
Из опозоренной земли.
Плен братьев, слезы их, страданья
Его, как злое пламя, жгли.
Тот свет, который для влюбленных
Порой в улыбках первых есть,
В мечах он видел обнаженных,
Несущих вольность или месть.
Но, в час бесчестья и обмана
Что цвет воителей Ирана
Пред всемогуществом Гассана?
Напрасно дерзкого встречать
За ратью выходила рать,
И все неустрашимы были
И путь телами преградили.
На каждый поднятый кинжал
Завоеватель отвечал
Тьмой их, на всех, кто там решался
Пройти наемников, бросался
Бесчисленный, кровавый рой,
И все сметал он пред собой,
Как туча саранчи степной.
Есть близ Гармозии старинной
Утес огромный, ― над пучиной
Омановой сверкает он,
Его волною отражен;
То лишь обломок одинокий
Цепи, что, падая, ведет
От Каспия волны далекой
До берега Зеленых вод.
Проносятся над ним туманы,
И, как нагие великаны,
Подножье скалы стерегут.
А наверху, под облаками,
Есть храм, разрушенный годами
Неумолимыми, ― и тут
Порою сонная орлица,
Задев о стены, удивится,
Что и на высоте такой
Жилища строит род земной.
Протяжным отзвуком в пещерах
Рев отдается гребней серых,
Стремительно летящих к ним,
Оттуда с рокотом глухим
Такие звуки долетают,
Такие россказни сплетают
Про демонов, плененных там,
Что мусульманским храбрецам
Под вечер огибать те скалы,
Становье Гебра, ― жутко стало.
Но с суши каменистый склон
Как бы осилил мощь Времен,
От человека отделенный
Мглой беспросветной и бездонной,
Где громоздящихся громад
Ничей не различает взгляд, ―
Там призраки, толпою жадной
На пир слетаясь безотрадный,
Роятся. Там потоков рев
Вздымается до облаков,
Окрестность громом наполняет,
И человек не различает,
Что это ― гул волны морской
Иль пламени подземный вой, ―
Огонь ведь всюду ― на утесах
Обрывистых, крутых откосах,
И хоть и минули давно
Дни славы той горы священной,
Хоть все разбито, сожжено
И жрец изнемогает пленный,
Огонь, случайности презрев,
Судьбы и милости и гнев,
Бессмертной силою пылает,
Как Бог, что волю отражает,
Там скрылся ― с армией своей
Разбитой Гэфид побежденный.
«Привет, о мыс уединенный, ―
Сказал он, ― рая ты светлей
Нам, убежавшим от цепей».
Пройдя по снеговым громадам,
Знакомым лишь его отрядам,
На башню Гэфид поднялся.
«Здесь нам защитой небеса, ―
Воскликнул он, ― здесь нашим ранам
И смерти мы приют дадим,
Не позволяя мусульманам
Торжествовать и петь над ним!
Здесь мы увидим, умирая,
Как ястребов голодных стая
Над нами кружит, ― смертный час
Здесь вольными застанет нас».
Ночь темная была, и пламя,
Вздымавшееся меж стенами
Разрушенными, трепеща,
Горело на клинке меча.
«Все кончено. Мы все свершили.
Пусть, пусть Иран уступит силе,
Пускай не возмутит его,
Что и столетний жрец, и воин
Покорны прихотям того,
Кто Бога своего достоин,
Пусть наши лучшие сыны,
Чьи жилы кровью ― о, мученье,
Рустемовой еще полны,
Гассана усладят мгновенья,
Пусть Митры погасят огни,
Пусть Магомета чтут они
И ползают перед врагами
Ирана до ужасных дней,
Когда в отчаянии сами
Застонут от своих цепей,
До дней, когда отчизны повесть
Им сердце возмутит и совесть
Их слезы за года обид
Потоком желчи обратит.
Здесь нет в оковы заключенных,
Нет душ, бесчестьем омраченных,
Не осквернил тиран иль раб
Утесов этих отдаленных,
Пусть знает яростный Араб:
Мы слабы, близок час паденья,
Но есть в нас сила для отмщенья!
Как те пантеры, что в горах
Ливанских нагоняют страх
На путников, ― победно клича,
Мы ринемся к своей добыче,
И в час, когда как в забытьи
Мы сабель горькое прости
Услышим, и умрет желанье,
И вздох испустит Упованье, ―
Тогда за честь родной страны
Падут, отчаянья полны,
Ей все отдавшие сыны».
Так он сказал. Ему рядами
Внимали воины, и в пламя
Меч острый погружали, ― мгла
Ужасна и мрачна была.
Разбиты башни, плющ на склонах,
Нет рощ, нет и садов зеленых,
Что волей Магов здесь цвели
Для Призраков ― гостей земли.
Забыты жертвоприношенья,
Алтарь, священные плоды,
Нет боле гимнов, иль куренья,
Иль символов святой звезды.
Но Бог великий все же слышал,
Когда на середину вышел
Их Вождь и родиной своей
Отмстить поклялся за детей
И жен, и на огнистых скалах
Не знать ни слабых, ни усталых,
И заколоть себя мечом
Здесь, пред последним алтарем.
Отважные сердца, печали
Исполненные, вы не знали,
Как дева молодая в час
Полнощный молится о вас.
Чужда желаньям и порокам,
Она жила как бы в глубоком
И мирном сне, пока Любовь
Ее не возмутила кровь.
Эмир! Ты помнишь, как спокойно
Беседовал ты с ней про войны
Твои? ― Так лилия цветет,
Блистая чашей золотою,
Пока на землю не падет,
Под жаркой, красною росою.
За пряжею, по вечерам,
Без изумления, без гнева
Иль жалости внимала дева
Твоим кровавым повестям,
И иногда, бродя по залам
Гарема, злобным и усталым,
Бледнея, клял ты, раздражен,
Ее напевов легкий звон,
Звучавший лютней херувима
Близ адова огня и дыма.
Преобразила все любовь.
Ей пламя душу опалило,
Был взор печален, хмура бровь.
Мысль роковая все затмила.
Ей слышались слова его:
«Всех пожалей за одного!»
И в неизвестности унылой
Ей каждый Гебр убитый был
Так дорог, точно Гэфид милый
Одну с ним участь разделил.
На стали сабель обнаженных
Кровь друга видела она,
И каждая из стрел каленых
Его пронзить была должна.
Иной, тревожною стопою
Теперь она Гассану к бою
Мечи несла, и если б мглою
Ум злобный не был омрачен,
Наверно бы заметил он,
С полей кровавых возвращаясь,
Как шла она к нему, шатаясь,
Как быстро увядали в ней
Жизнь, молодость, и блеск очей,
И красота, ― и, пораженный,
Он сжалился бы над влюбленной.
Ах, та ли, что всегда светла,
Любовь в груди ее жила,
Та ль, что, родившись здесь, на тесной
Земле, нас к высоте небесной
Уносит, что пленяет свет,
Чей сладостен и чист рассвет
И что из нашей жизни тленной
Творит как бы удел блаженный?
Нет, Гинда, нет ― ведь роковой
Огонь твой вскормлен тишиной,
Позором, мукою бессонной.
Хранит его душа твоя,
Как некий идол утаенный,
Без надписи, без алтаря,
Где по ночам лишь жрец унылый
Томится точно над могилой.
Семь раз волну Омана ночь
Покровом темным омрачала
Со времени, как Гебра прочь
От берега ладья умчала.
Но, полночь каждую без сна,
Рыдала Гинда у окна.
И милого звала, чья нежность
Ее вскормила безнадежность.
Но что тоска, и плач, и страх!
Не видно лодки на волнах.
Лишь где-то над скалой далекой
Орлицы клекот одинокий
Иль однозвучный крик совы,
Летящей грузно и устало
Издалека в родные рвы,
Порой несчастная слыхала:
Горит восьмой рассвет, ― чело
Араба радостью сияет.
Чью ж гибель утро принесло,
Что Аль-Гассана услаждает?
Мерцание Геркендских волн,
Что в щепы разбивает челн,
Обманчиво, но без ошибки
Читали смерть в его улыбке.
«Дочь, дочь, вставай, ― призывный зов
Трубы разбудит мертвецов! ―
Вставай и радуйся со мною
Дню, посланному мне судьбою,
Дню гибели врагов моих
И разоренья станов их!
Еще до утра он, убитый,
Растерзанным под эти плиты
Падет, еще сегодня в ночь
Я кровь его увижу, дочь».
«Что! Кровь его!» ― изнемогая,
Весь мир, всех близких забывая,
Воскликнула она. «Да, да,
Погасла Гэфида звезда!
Помощница у нас ― измена.
Иначе б на своих скалах
Они бы избежали плена,
Там их не взял бы и Аллах!
Но ныне этот непокорный,
Что мертвецами мне устлал
Дорогу, этот демон черный,
Что мне бесчестьем угрожал,
Изведает, как наш кинжал
И меч вонзаются глубоко
В грудь оскорбителей Пророка.
О, Магомет! Клянусь твоим
Венцом и именем святым ―
За каждый стон, что извлеку я
У душ неверных, торжествуя,
Я врежу, возвратясь домой,
Персидский перл в светильник твой.
Но что это?.. она слабеет
Поблек румянец… взор тускнеет…
Дочь, дочь!.. здесь жизнь тебе вредна,
Ты жить в Аравии должна.
Поверь, здесь изнывают сами
Герои… ты же так хрупка,
Ведь думал я, что перед нами
Падут персидские войска, ―
Меч поднимает их рука!
Но ободрись, дитя родное,
Сегодня ж море голубое
Тебя отсюда унесет,
И лишь когда ты дома будешь
И в нежных рощах грусть забудешь,
Здесь кровь неверных потечет».
Знал истину завоеватель.
Был на горе Огня предатель,
И, золотом врагов пленен,
Им указал дорогу он
Чрез бездны и седые воды,
Туда, в убежище свободы.
В ужасную, глухую ночь,
Когда со скал священных прочь
Сыны Ирана в бой помчались,
И умирали, и прощались
С надеждою, ― меж хладных тел
Изменник низкий уцелел.
Заря лишь рабство озарила
Того, кого ждала могила.
И в час, как редкие полки,
На скалы возвратясь свои,
Бой вспоминали, жив, пленен,
Над ними же глумился он.
О, где я обрету проклятья,
Чтоб обратить их на того,
Кем преданы отцы и братья!
Кто дал Арабам торжество!
Пусть пред его горящим взглядом
Жизнь держит только кубок с ядом,
Пусть утешенья перед ним
Рассеиваются, как дым,
И обратятся чувства жадным
Обманом злым и безотрадным.
Пусть будет вечно жаждать он,
Огнем бессмертным опален,
Пусть раздается долгий стон
Изменника в глухой пустыне
И блеск волны небесно-синей
Сквозь тучи из песка и тьму
Всегда мерещится ему.
Когда же здесь его мученья
Минуют, сделай так, Пророк,
Чтоб видеть райские селенья
Из пекла адова он мог!
Песнь третья
Зловещий день встает: безмолвны
Тяжелые, тугие волны.
А в небесах седой туман
И рвет и треплет ураган.
Над гладью сонного залива
Летят в лохмотьях облака,
Здесь пелена их, точно грива
Коня, подвижна и легка,
Там их свинцовые громады
Быть колыбелью грома рады,
Иль, открывая даль небес,
Ложатся на прибрежный лес,
Как будто буря, что разбила,
Разорвала родную твердь,
Теперь и на земле решила
Посеять ужасы и смерть.
Но на земле еще спокойно.
Молчание долины знойной
Ужасные дела сулит
И людям сердце леденит.
Искатель перлов у залива
Погоды ждет нетерпеливо.
Морские птицы голосят
И бьют крылами; рулевые,
Минуя берега крутые,
Спускали паруса подряд
Шесть раз. Все гибель предвещало
В тот час, как Гинда покидала
Персидский разоренный склон.
Не раздавался лютни звон,
Ни друг не медлил над волною,
Чтоб горестно махать рукою.
Один по глади сонных вод,
Никем не зрим, корабль плывет,
Как чрез ворота слез, безмолвно
И медленно проходят челны.
Где ж был в тот час Гассан?
Урвал ли бич племен и стран
У грозных битв одно мгновенье,
Чтоб Гинде дать благословенье?
Нет, гневно в глубине дворца,
Твердя проклятья без конца
Или молитвы, он блуждает
И вражьей крови ожидает,
И буйно радуется ей.
Так близость жертвы разъяряет
Орла средь выжженных степей.
А дочь его плывет, рыдая,
Из им разграбленного края,
Подобная голубке той,
Что возвестить про славный бой
Должна, но только бьет крылами,
Подстреленными ей врагами.
Ужель и память милых лет
Румянца не вернет ей цвет?
Знакомые кусты, палатка,
Где грезить так бывало сладко,
Толпа газелей дорогих
И звонкий колокольчик их,
Птиц золотое оперенье,
И рыб веселые стада,
И в ясный полдень их движенье
В прозрачной глубине пруда
И цвет акаций, и решетки
Садов, где вечером она
Пойдет рубиновые четки
Перебирать в руке до сна, ―
Ужель виденья те бессильны
Пред ней рассеять мрак могильный?
Безмолвно, точно в забытьи
Полузакрыв глаза свои,
Сидела Гинда и порою
Казалась скорбною сестрою
Недвижных Ангелов могил.
Пред дикими скалами плыл
Ее корабль и перед храмом,
Где будет яростным Исламом
Взята чрез несколько часов
Горсть непокорных храбрецов.
«Где ты теперь, изгнанник милый,
Любимый мной с такою силой,
Гебр, возмутитель, всем чужой,
Лишь мне навеки дорогой?
О да, Аллах неумолимый,
Когда путем греха пошли мы,
Пусть гневная волна твоя,
Что бьется в стены корабля,
Меня поглотит, пусть забвенье
Наступит до того мгновенья,
Когда, все бросив, разлюбя,
Отца, и близких, и Тебя,
Пред идолом его паду я!
Так пламенно его люблю я,
Что даже и в раю Твоем
Я вспоминала бы о нем».
Глаза ее в слезах блестели,
Чуть вздрагивала голова,
И хоть безумные летели
И дерзостные с уст слова,
Но чистая, святая сила
Горела на ее челе
Измученном и говорила,
Что дом ее не на земле.
Нет, и в падении глубоком
Была чужда она порокам, ―
Так в ручейке полдневный луч
Пусть преломлен ― еще могуч.
Одна лишь мысль ее терзала.
Все остальное, ― рокот вала
Огромного, иль буйный рев
Горячих, крепнущих ветров,
Иль наверху сердитый ропот,
И тяжкий звон мечей, и топот,
Что становился все сильней, ―
Все было безразлично ей.
Но чу! Не с палубы ль несется
Ужасный крик, ― как будто рвется
Там парус или в стены бьет
Поток неудержимых вод.
О, небеса! Что там такое?
Не вихрь, о нет, ― такого воя
Еще не разу на волнах
Не слышали. «Аллах, Аллах,
Прости меня!» ― шептала дева,
Поняв, что миг суда и гнева
Настал, и, падая без сил,
Ей стон подруг ответом был.
Рыдали жены, бились дети ―
Еще удар, другой, вот третий,
И вдруг, как бы широкий шквал
Мгновенно палубу сорвал,
Так доски треснули, ломаясь,
И, падая и отбиваясь,
Забрызганные кровью, вниз
Как в пропасть люди ворвались,
Одни стремительны, иные
Уже в предсмертной агонии.
Кто отвратить от Гинды мог
Тот огнедышащий поток,
Кто мог ее рукою сильной
Увлечь из этой тьмы могильной?
Не знала ничего она.
Как будто льдистая волна
Покрыла Гинду и, бледна,
Она упала меж телами,
Как под палящими дождями
Вулкана падает цветок.
Полн ужаса был краткий срок!
Обломки палубы, и доски,
И там, в пролетах, берег плоский,
Чуть видимый, и небеса
Свинцовые, и паруса,
Что в дикой ярости трепещут,
И, залитые кровью, плещут
Над обезумевшей толпой,
Звон стали, бормотанья, вой
И сабли, точно метеоры
Горящие, и за волной,
Там, эти каменные горы!
Раз только показалось ей, ―
Но нет, то было наважденье, ―
Средь щеп летящих и мечей
Как бы знакомое виденье,
Тот образ вечно дорогой,
Который и на гребнях вала
Вспененного, и меж толпой
Бушующей она узнала.
Так темной ночью иногда
Египта белая звезда,
Чей блеск холодный и далекий
Знаком лишь на одном Востоке,
Зажжется, затмевая свет
Иных, кочующих планет.
Но это лишь воспоминанье
Мгновенное иль краткий сон.
Уже оставило сознанье
Ее, она роняет стон.
И вдруг, отбросив покрывала,
Она, как мертвая, упала.
О, как пленителен для нас
За грозами идущий час,
Когда смолкает грохотанье
И солнца тихое сиянье
Горит над сушей и водой,
Лелея мирный их покой
И золотя эфир над ними
Лучами чистыми своими,
Роскошные цветы полей,
Похищенные со стеблей,
По временам еще мелькают
Пред нами и благоухают,
Как бы в награду за такой
Им небом посланный покой.
Сверкают капли меж листвою
Трепещущею и игрою
Напоминают камень тот,
Где пламя молнии живет,
Без счета легких дуновений
Летит широкою волной,
И воздух теплый и весенний
Так чист, так нежен, что порой
Мы верим, что всех роз и лилий
Здесь запахи соединили.
Уже лучом озарена
Чуть плещет слабая волна.
Но плеск ее, глухой и сонный,
Похож на шепот опьяненный ―
Любовника, что первый год
От чаши наслаждений пьет.
Далеко туча грозовая
Была, когда, припоминая
Все виденное, ото сна
Очнулась Гинда. Лишь волна
О стены глухо ударяла
И тяжело корабль качала,
Но где она! Еще темно
Пред нею… Это ли судно
Там, в гавани отца стояло,
Его ль акула провожала
По следу красному ― о нет
Все незнакомо здесь! Ни свет
Полуденный не скрыт коврами
Расшитыми, ни веерами
Не охраняют легких снов
Ее, ― ни лютен, ни цветов.
Плащи походные и шали
Как бы постель ей заменяли,
На копья, скрытые едва,
Ее склонилась голова.
Со страхом Гинда огляделась.
Горсть воинов, как в забытьи,
Пред нею на припеке грелась,
Окончив подвиги свои.
Одни на дремлющие волны
Глядели пристально. Безмолвны
И нетерпение тая,
Иные с мачты корабля
Глаз не сводили, где устало
И тихо паруса трепало.
Аллах! Спастись удастся ль ей?
Не видно здесь ни ятагана
Отточенного, ни мечей,
Покорных слову Аль-Гассана.
Одежды желтые, ― тот цвет,
Что правоверных ужасает,
Тафья, широкий пояс, ― нет,
Ее ничто не обольщает.
Да, жертвой Гэфида она ―
О, ужас! ― стать обречена.
Да, Гэфида! Остановилось
Испуганное сердце в ней, ―
Она ведь Гебра научилась
Считать всех демонов страшней,
Начальником всех духов ада,
Кому отчаянье ― отрада,
Чья тень палящею грозой
Прошла меж небом и землей.
Она в его плену, ― во власти
Его жестокости и страсти.
Те воины ― его полки,
Все грешники и все враги!
Какая дерзкая, пустая
Надежда говорила в ней,
Когда, отчаянье скрывая,
Она метнула на людей,
Ей чуждых, взгляд такой прекрасный,
Такой пронзающий и ясный,
Что тот, кто всех суровей был,
Глаза смущенно опустил.
Но все исчезло вдруг ― виденья,
Сквозь кровь и бурю на мгновенье
Мелькнувшего, пред нею нет,
То был лишь сон ее иль бред,
Полумечта, полусиянье,
То странное очарованье,
Что может овладеть порой
Больной иль дремлющей душой.
Но оживилось все. Ныряет
Меж синими волнами челн.
Гребец сильнее ударяет
По зеркалу широких волн.
И Гинда видит, чуть живая,
Что прямо к роковым скалам
Несет ее ладья чужая,
И чует, что предстанут там
Ее испуганным очам
Отверженцы людей и света,
Не знающие Магомета.
Меж берегом и пеной вод
Огромная гора встает.
Над ней, вершину покрывая,
Пылает туча заревая,
Как будто мечет плащ судьба,
Готова увенчать гроба.
Ее б сознанье поразило, ―
Когда б сознанье сохранила
Она, ― что смертного нога
Взойдет на эти берега,
На эти горные отроги,
Куда Араб не знал дороги.
Но в ужасе померкло все,
Когда плеснула близ нее
Прибрежная волна и в серых,
Промытых, гибельных пещерах
Под вулканической горой
Раздался безотрадный вой.
Вдруг долетает приказанье
Зажечь огни, и в содроганье,
Без мачт и парусов, судно,
Течением увлечено,
Летит в глухую пропасть грота,
Как бы чрез вечные Ворота,
Куда не проходил живой.
Пять факелов, треща смолой,
Льют задуваемое пламя
Над пенящимися валами,
И молча воины плывут,
Как будто легкий шепот тут,
Иль окрики, иль взрывы смеха
Мгновенно роковое эхо
Зловещей тайной возвратит
От этих безотрадных плит.
Но вдруг от каменной преграды,
Подбрасывая легкий челн, ―
Разгневанных, кипящих волн
Летят вспененные громады.
Весло по диким гребням вод
С удвоенным усильем бьет.
Чу! Кто-то на берег взлетает
Бесстрашно, цепи закрепляет,
Канаты спущены, и вот
Челн недвижим над бездной вод.
Тогда средь грохота и гула
Мерцанье слабое мелькнуло,
И вдруг, незрима и легка,
Повязку темную рука
На очи пленницы надела,
Она лишь простонать успела.
И, как бесчувственное тело,
На грубом ложе, в забытьи,
Ее солдаты унесли.
О солнце дивное! Луч света!
Тобой вселенная согрета,
Нам столько радостей дает
Тобой горящий небосвод,
Что если было бы судьбою
Позволено одним тобою
Здесь любоваться, ― все же мы
Бежали б от могильной тьмы.
И Гинда бедная, не зная,
Где цель предстанет роковая
Ее дороги, поняла,
Что снова волнами тепла
Она овеяна и снова
Над ней блеск солнца золотого.
Но вскоре вновь сгустился мрак.
Вел путь через глухой овраг,
По грудам сучьев шелестящих
И камней, с грохотом летящих.
Спросонья удивленный тигр,
Не разобрав тех буйных игр,
Встает и дикими прыжками
Летит вдогонку за камнями.
Рев жалобный гиены злой,
Голодного шакала вой
И отзвук вечный и печальный
Прибоя у пещеры дальней,
Подобный голосу волны
У тихой, мертвенной страны.
О, сколько ужасов. Но все же
Ей, точно скованной на ложе,
Казалось мукою двойной
Не различать их пред собой, ―
Так прихотливые виденья
Под дикий шум, во тьме ночей,
Пугают нам воображенье
И яви кажутся страшней.
Но дремлет ли она? Иль снова
Ее коснулась тень былого
И шепот, легкий, как струна,
И правда ль ― слышала она?
«Не бойся, друг мой, Гебр с тобою!»
Нет, быть не может, то не сон,
Как обмануться? «Гебр с тобою!»
Нет, ― это прошептал ей он.
Тот звук меж тысячной толпою
Она б услышала, ― так мил
И так многоречив он был.
О, пышноцветной розе Мая
Прискучит раньше соловей,
И будет нравиться иная
Песнь, и крикливей и грубей,
Чем сердце сердцу не ответит
И зова страсти не заметит.
И радостно, в тот страшный час,
Ей грезит, что так близок милый,
Тот, с кем она, легко смеясь,
Стояла бы и над могилой.
Но ужас заглушает вновь
То, что внушила ей любовь.
Их Вождь, не знающий пощады,
Простит ли, что пленила взгляды
Отважнейшего из бойцов
Дочь Аравийских берегов,
Дитя кровавого Гассана,
Чье роковое торжество
Его войска лишило стана,
Сгубило родину его,
Чья месть сегодня в ночь, о Боже,
Обрушится на Гебров. Кто же
Им даст неодолимый щит,
Кто меч разящий отвратит?
И минет ли Гассана злоба
Того, кто дорог ей до гроба?
«О Боже! Помоги ему,
И если духу твоему
Угодны грешных поклоненья,
Их стоны, жертвоприношенья,
То сохрани его, и я, ―
Клянусь, ― всю радость бытия,
Любовь, надежды, упованья,
Нежнейшие воспоминанья ―
Из сердца вырву и у ног
Твоих сложу, жестокий Бог!
Оставь, ― пусть он живет, пусть дышит,
И небо грозное услышит
Признанье грешное и стон,
Что должен знать был только он.
Пусть минет младость в покаянье,
Пусть тяжкой старости скитанье
В угасшей памяти сотрет
То, что теперь мне сердце жжет.
И если некогда, тоскуя,
Его невольно помяну я,
То лишь с усердною мольбою,
Чтоб там, в раю, перед Тобою
Знал он блаженство и покой.
Мне будет дивная награда ―
Ту душу оберечь от ада,
Заблудшую звезду вернуть
На истинный, небесный путь.
Пусть ночь пройдет, ― тогда мы оба
Твои всецело, потому
Что, будь что будет, ― я до гроба
Останусь верною ему».
Песнь четвертая
Тем, кто ни страха, ни печали
Не знает, ― голубые дали
И моря пенистая гладь
Чудесными могли бы стать.
То вечер был из тех, что бури
Порою оставляют нам.
Весь запад в огненной лазури
Пылал торжественно, и там,
За скалами, роса ложилась!
И искрилась и серебрилась,
Как слезы грешницы младой,
Что хочет прошлые ошибки,
И наслажденья, и улыбки
Омыть в час смерти роковой.
Все было тихо. Буря злая,
Что через Кермана сады
Промчалась, яростно срывая
Приятные в пути плоды,
Теперь лишь нежилась устало
На зеркале Зеленых Вод
И будто жемчуг растворяла,
Который море бережет.
Прибрежие цвело, и где-то
Гряда зеленых островков
Сияла, точно остров света,
Повиснувший меж облаков.
Но те красоты не пленили
Взор пленницы, и как в могиле,
Испугана и смущена,
Очнулась медленно она,
Когда с нее повязку сняли.
Глаза ее с тоской блуждали,
Как бы затем, чтоб только весть
О гибели своей прочесть.
Чернел вверху, под облаками,
Разрушенный и древний храм
И будто помешать стенами
Хотел смеяться небесам.
Надежда Гинду обольщала,
И горестно она искала
Того, чей голос дорогой
Над нею прозвенел струной.
Сон краткий! улетевший снова!
И адского, глухого рева
Был бедной пленнице страшней
Клич боевой под звон мечей:
«Вождь, Гэфид!» ― долетевший к ней.
Идет он… слышен звон по горам,
Ужель с его горящим взором,
Все ужасающим, она
Глаза скрестить обречена.
Арабы верят, что лишь пламя,
Виднеющееся ночами
Под лепестками мандрагор,
Губительней, чем этот взор.
Надежда с ужасом боролась,
Ужель ей слышать этот голос,
Чей крик неодолимый страх
Внушает воинам в боях,
Как путникам у водопоя
Тигрицы рыканье глухое?
Привстав, закрыв глаза, она
Как бы ждала, потрясена,
Чтоб, наконец, ее спалила
Очей тех роковая сила.
Ослабевает звон шагов
Прочь удалившихся бойцов.
Ей страшно, ― не снести ей ,
Но Гэфид трепетную руку
Берет и, нежность затая,
Ей шепчет: «Милая моя!»
Ее рыдание глухое
Договорило остальное,
И пала к Гэфиду на грудь,
Без слов она, без сил.
То он, то он ― покрытый славой
Вождь этой вольницы кровавой.
То Гэфид ― битв и смерти бог,
Кого никто сразить не мог,
Он, Гебр, и ласковый и нежный,
Как в час тот, дальний, безмятежный,
Когда впервые у окна
Его увидела она,
Решив, что это дух небесный
У горницы замедлил тесной.
Мгновенья в жизни нашей есть, ―
Как будто золотая весть
Мрак безнадежности пронзила,
Как будто солнце озарило
Самума горестную тьму
Года отчаянья, разлуки
И возвратило блеск всему.
Забытые ль, живые муки ―
Все в этот несравненный час
Бодрит и восхищает нас.
И даже он, ― что зрел затменье
Звезды своей и дерзновенья,
Что видел роковой закат
Надежд надменных и отрад
И то, как сделался могилой
Иран, ему навеки милый,
Он, мертвый для земных страстей
И тяжкие влачивший годы,
Чтобы последний вздох свободы
Услышать и погибнуть с ней,
Он, будто утопавший в море,
Где ветер ― скорбь, где волны ― горе,
Изнемогавший от вериг
Отчаянья, в тот сладкий миг
Чистейших ласк, воспоминаний
И сладостных, немых признаний, ―
О, убедился даже он,
Что в чаше муки заключен
И терпкий, горестный напиток,
И нежных радостей избыток,
Что тем, кто эту влагу пьет,
Ни времени не страшен лет,
Ни смерть сама, ― раз им в страданье
Такое есть очарованье.
Она ж, ловя ответный взгляд,
Забыла на одно мгновенье
И пережитый ею ад,
И долгий ужас, и мученье,
Как тот несчастный, что сквозь сон
Смеется, подавляя стон.
С развалин, где они стояли,
Меж серых, вековых камней
Виднелись океана дали
И множество живых ладей,
Укрывшихся от бури в заводь,
Покачиваясь, вышли плавать
И расправляли паруса,
С которых капала роса, ―
Так крылья мокрые порою
Орлов трепещут над землею.
Уж села за холмистый Лар
Звезда дневная, и пожар
Заката в вышине лазурной
Переливался и горел,
Как будто ангел плащ пурпурный
На Запад бросить захотел.
О, этот миг ― любви удел!
Внизу волна устало плещет,
Луч золотой над нею блещет, ―
И бьются их сердца в ответ
На волн и облаков привет.
Но ах! Умчалось прочь виденье,
Вновь всем овладевает страх,
Ночь близится ― ночь преступленья.
Погасло пламя в небесах,
Лучи, что на волнах блистали,
Туманней и слабее стали,
И, глядя на небо, бледна,
Вдруг дико вскрикнула она:
«В ночь, он сказал, ― так, значит, скоро,
Беги, не мучь меня, беги!
Здесь через час вся эта свора
Покажется, ― твои враги!
Чу! Слышишь ли ты в этих безднах
Звон сабель и мечей железных?
Беги, темнеет небосклон,
Беги же, кто тебя осудит?
Я знаю! крови жаждет он
И ночи ожидать не будет!»
В отчаянье, почти в бреду
Пред воином она упала.
«Увы, из-за меня беду
И муку эту ты узнала.
Я проклят, около меня
Ни счастья нет, ни бытия,
И воздух вкруг меня ― о, горе! ―
Печален, как на Мертвом море,
Зачем нагнать твое судно
Мне было небом суждено?
Зачем, увидев, что послала
Мне в жертву дивная судьба,
Увидев то, как ты лежала,
И беззащитна, и слаба,
Поклявшись быть тебе в неволе
Незримым другом, но тебя
Не называть, не помнить боле, ―
Зачем нарушил клятву я?
Зачем пришел сюда я ныне?
Не бойся, это ветр в долине
Проносится и бьется там.
Здесь на заоблачной вершине
Мир остальной неведом нам,
Здесь вечное уединенье
Напоминает погребенье,
И если даже адский рой
Захочет овладеть горой,
Будь безмятежна здесь, друг мой, ―
Здесь я и звезды золотые
Твои сегодня часовые.
И завтра, чуть забрезжит свет,
К отцу домой ты…» ― «Завтра! Нет,
Несчастный, ― простонала дева, ―
Ночь эта ― ночь суда и гнева!
Здесь кровью все зальют враги,
Не медли более ― беги!
Ты предан… Негодяй, который
Знал, как пройти на эти горы…
Не сомневайся, верь мне, верь,
Я лгать бы не могла теперь…
Ты жертвой стал отца, несчастный,
Сегодня он с улыбкой ясной
И грозной все мне рассказал.
По гулким анфиладам зал
Шагал он, чуть дыша от злости,
Как бы твои уж видя кости.
О, Господи, как далека
От истины тогда была я.
Беги ж… померкли облака…
И верь мне, друг, во имя рая!
О, холоднее даже льда,
Что сковывает взлет фонтана,
Становится душа, когда
Пред ней раскрыта сеть обмана.
Не молвил Гэфид ничего.
Но леденела кровь его,
И, будто чары роковые
Испытывая, он стоял,
Как истуканы в Исмонии
Под сводами безмолвных зал.
Но минуло оцепененье,
И прежних, лучших дней виденья
Промчались легкой чередой
Пред гордою его душой.
Очам его такие дали
Еще ни разу не сияли.
Лучистый и спокойный взор
Он тихо к небу поднимает
И будто смертный приговор
Огнем начертанный читает.
«Так вот и гибель! Пробил час,
Поля Ирана, пасть за вас!
Пусть жизнь жестоко обманула,
Пусть молнией она блеснула,
Но перейдет чрез бездну лет
Зажженный ею вечный свет.
И некогда, пленившись славой,
Потомок-раб сюда придет
И Гэфида удел кровавый,
Гордясь и плача, помянет.
Здесь будет мыс уединенный
Потомку говорить о нем,
Поэт и воин непреклонный
Оставят город свой и дом
И здесь, дивясь утесам этим,
О Гэфиде расскажут детям,
И на развалинах святых
Они заставят клясться их,
Пока еще в них дышит сила,
Пока не унесла могила,
Не примиряться, нет, и мстить
Тем, кто могли их покорить,
Чьи цепи перс несчастный носит
И крови чьей от них он просит!»
Тех мыслей в этот страшный срок
Им быстрый овладел поток.
Так Иссы мученик безгрешный
Не поднял на венец свой взор,
Как Гэфид смотрит на поспешный
Из сучьев и ветвей костер,
Который в темноте пылает
И стены храма освещает,
И где огонь средь душных смол
С товарищами он развел;
Как саван дивный и суровый
Горит костер, ― покрыть готовый
Горсть непокорных храбрецов,
Которым славы слышен зов,
Которым жизни всей дороже,
Милее огненное ложе, ―
Как Магомету, в миг чудес,
Когда те угли, что пылали
Под ним, вдруг волею небес
Роз благовонных грудой стали.
В тревоге дева, ― страшно ей
Сверкание его очей.
Что этот пламень означает?
Какие мысли он скрывает?
Увы! Зачем раздумьем он
В тот миг опасный омрачен?
«О Гэфид, ― не сдержала крика
Она, ― мой царь и мой владыка.
Когда жива доныне страсть
Твоя, хоть след ее, хоть часть,
Здесь на коленях, как пред Богом
Молю тебя я не о многом:
Беги… коль Гинде ты не лгал,
Беги с кровавых этих скал.
Спешим!.. Я в свой корабль укрою
Тебя… уже совсем темно.
Мы уплывем вдвоем с тобою
На юг… на север… все равно.
Куда б ни унесло нас море,
Рука к руке, глаза к глазам,
Забудем мы и страх, и горе,
И все любовь заменит нам.
Мы где-нибудь найдем селенье,
Где полюбить ― не преступленье,
Где можно, страсти не тая,
Земного ангела, тебя
Ласкать, ― иль где могли б любя
Мы грех свой долгими ночами
Омыть горячими слезами,
Ты пред Аллахом всесвятым
И я пред Божеством твоим!»
Так обезумев, говорила
Она и головой на грудь
К нему легла, как бы молила
Ей счастье краткое вернуть.
А он (ужель в вас удивленье
Поднимется хоть на мгновенье?)
Все ― гордость, честь, холмы могил,
Иран несчастный ― он забыл
И видел только образ милый,
Пред ним склонившийся без силы.
О, пусть не будет осужден
За призрак упованья он,
За то, что гибнущей душою
Еще овладевал порою
Сон безнадежный о часах
Блаженства, о ночах и днях,
Что подарить ему могла бы
Лишь та, кем славятся Арабы.
Он наклонился к ней… глаза
Покрыли слезы на мгновенье,
И первая была слеза
Ему как предостереженье.
И, вздрогнув, будто раздражен,
Поспешно щеку вытер он.
Как воин, что, с ночным покоем
Простившись, утром перед боем
Стирает, слыша зов гудка,
Росу с блестящего клинка.
Пусть он и победил волненье,
Но голос, быстрые движенья
Еще хранят его печать,
И Гинда хочет в них читать,
Что он ее услышал просьбы,
И, может быть, в ней родилось бы
Забвение тревог и мук,
Но Гэфид вскакивает вдруг:
«Да, если правда во вселенной
Есть гавань для любви священной
И если есть желанный брег
Бессмертных и чистейших нег, ―
Утешься! Там, забыв страданья
Мы вновь соединим лобзанья».
Задумалась она, едва
Поняв те странные слова,
Но юноша нетерпеливо
Уж бросился на край обрыва
И в рог из раковины дал
Ужасный, роковой сигнал,
Как будто демонов сзывая
На битву с ангелами рая,
И знали верные друзья,
Что означает клич вождя:
То зов последний, безнадежный,
То весть о смерти неизбежной!
Уже давно у диких плит
Развалин этот рог висит,
Готовый известить народы
И земли о конце свободы.
Идут они, заслыша зов
Начальника, с нагих холмов.
Увы! как их осталось мало!
По Керманским степям, бывало,
Неслись веселые полки,
И мавританские гудки
Им день победы предвещали,
И копья солнце отражали,
И на взлетающем седле,
Сверкая бычьими хвостами,
Храня надменность на челе,
Казались воины богами.
Как изменились здесь они,
Как сделались бледны их лица,
Как отблеск, что дают огни,
Печально на черты ложится,
Когда к костру пришли они
Зажечь сигнальные огни.
Все тихо, ― каждый воин знает,
Что Вождь ему повелевает,
И, услыхав последний зов,
Исполнить долг святой готов.
Мгновенья убегают прочь.
Зажгла алмазы в небе ночь.
О Звезды! Тускло ваше пламя
Пред здесь сужденными делами.
Ум Гинды трепетом объят,
И сердце в ней пощады просит.
Безмолвно четверо солдат
Носилки для нее приносят.
И юноша, чей нежный взор
Таил отчаянье и муку,
Раскрыл над ней цветной шатер
И долго, долго жал ей руку,
Пусть вздрагивало сердце, пусть
Печаль в глазах его блеснула,
Ей радостью казалась грусть,
Ее надежда обманула.
«То знак любви ― тот блеск очей,
То счастья предзнаменованье,
То пыл, забота, верность ей,
Все, все, ― но только не прощанье».
«Спешим, спешим, ― кричит она
Не потерять бы нам судна,
А завтра на лазурном море ―
О, торжество! ― с тобой вдвоем
Мне эти ужасы и горе
Покажутся далеким сном
И ты…» Но он не отвечает,
Аллах! Иль он ее бросает
И в путь отправиться она
Без Гэфида обречена?
Пред нею вновь встают ущелья,
Где незадолго до того
Ей в душу заронил веселье
Звук нежный голоса его,
Который слушать слаще было,
Чем райский голос Израфила
Меж отражающих напев
Эдемских золотых дерев.
Но нет его. «О Гэфид милый,
Ты, встретить смерть нашедший силы,
Позволь мне быть с тобой, и я
Умру, благословив тебя.
Пусть наши губы будут слиты,
Пусть вместе отцветут ланиты,
Пусть припаду к груди твоей,
И что мне тысяча смертей?!
О воины, ― зачем так скоро
Меня несете с косогора,
Помедлите, ― я вас молю!
Иль правда ты забыл свою
Подругу, Гэфид?» По дороге,
Изнемогая от тревоги,
Звала она почти без сил,
Но Гебр на зов не приходил.
Несчастная чета! Последний
И безотрадный пробил час,
Нет больше ни надежд, ни бредней,
И нет свидания для вас.
Увы! Он слышал Гинды крики,
На полдороге он стоял,
И взор его, слепой и дикий,
Прикован был к отрогам скал
И к темной пропасти, что скрыла
Все, что душа его любила.
Так безутешен только тот,
Кто лунной ночью на безмолвном
И сонном море отдает
Возлюбленное тело волнам,
Кто мукою горящий взгляд
Бросает горестно назад.
Туда, где слышен плеск унылый
Над дорогой ему могилой.
Но что же с Гебром? Вздрогнул он.
Чем слух его так возмущен?
Ужасный звук! Иль рог огромный
Послышался из бездны темной,
Иль собрались туда толпой
И к небу устремили вой
Все злые духи этих башен,
Все демоны, ― так звук был страшен.
«Идут, идут!» , ― воскликнул он,
Отчаяньем преображен, ―
Ликуйте, древние герои,
Уже вкусившие покоя!
Сегодня в звездный ваш приют
Достойные друзья взойдут!»
Так он сказал и, как влюбленный,
К невесте мчащийся своей,
Бежит, ― пред ним алтарь зажженный,
Блеск сабель острых и мечей,
Как молния из темной тучи,
Ответивших на рев могучий.
Но снова воздух потрясен,
Крик все грозней, все ближе он.
Все путник понял бы, который
Увидел воинов, и взоры,
Горящие огнем ночным,
Как тяжело казалось им
Быть неподвижными в покое
Под то гуденье роковое.
И Гэфид понял мысли их:
«Что ж! Иль бояться нам чужих
Полков, пока мы биться можем?
Иль головы свои мы сложим
Безропотно, стальных клинков
Не погрузив в сердца врагов?
Нет, нет, Ирана Бог державный,
Не примешь жертвы ты бесславной!
Пусть нет надежд у нас, но есть
Меч, жизнь и без пощады месть!
Удел кровавый наш и раны
В любви народной оживут,
И будут с трепетом тираны
Глядеть на Гэфида приют.
За мной, бесстрашные, к отчизне
Небесной, от цепей, от жизни!
Блажен тот воин, чей удел
Пасть с грудой мусульманских тел!»
Вниз бросились они с обрыва.
Горя отвагой, горделиво
Глядят бойцы. Могучий враг,
Пройдя через глухой овраг,
Затих, обманутый огнями.
Неверно тусклое их пламя,
И, как Голкондская змея,
Он, хвост сверкающий тая,
Блуждает. Гебрам же не надо
Огней, ― их давняя отрада
Носиться меж вершин крутых.
Так часто в игрищах своих
Исчадья гор они встречали,
Что тигры узнавали их
Издалека ― и пропускали.
Чернеет на пути врагов
Глубокий, каменистый ров.
Здесь скоро примут янычары
От Гебров первые удары.
Прошедшей поутру грозой
Ров залит до краев водой,
По сторонам, тесня откосы,
Как тьма, вздымаются утесы
И клонят головы, храня
Алтарь свободы и огня.
Здесь ждут отрядов Аль-Гассана
Сыны и мстители Ирана.
Здесь, ожидания полны,
Они средь мертвой тишины
Стоят, ― и птица битв крылами
Неслышно бьет над их рядами,
Идут, чрез ров спустились вброд…
Час смерти неизбежной бьет.
И настает, о Гебры, время
Навек прославить Ваше племя.
Передний должен первым лечь.
Идут… и беспощадный меч
Им головы подряд снимает
И ров телами наполняет.
И вновь идут они и вновь
Окрашивают волны в кровь.
Уж гебры убивать устали,
Их лица дики и бледны,
Их сабли из каленой стали
От крови вражеской пьяны.
Нет, никогда тиранов орды
Не гибли так, и никогда
Меч вольности, святой и гордый,
Не знал достойнее труда.
Пылают факелы так скупо,
Бросая отсветы на трупы,
Их различает взор едва
В воде окровавленной рва.
Какой там ад! Какие муки!
Тафьи в огне, без пальцев руки,
Разломанные на куски
Еще горящие клинки.
Одни, сгорев наполовину,
Вниз падают меж скал крутых
И погружаются в пучину,
Другие же, под грузом их,
Упав и захлебнувшись, тонут
И в ужасе предсмертном стонут.
Но мусульманам счета нет,
Погибла тысяча ― ей вслед
Идет бестрепетно другая,
Тем насекомым подражая,
Что роем на огонь летят,
Чтоб загасить его, горят.
Идут Арабы и телами
Мост строят между берегами
И на мост этот, весь в крови,
Шлют дерзко полчища свои.
Но пройден ими путь ужасный.
Чего же ждешь ты, Гебр несчастный,
На что надеешься в тот час,
Когда с озлобленных их глаз
Завеса роковая спала,
Когда открылось им, как мало
В ущелии таилось вас?
И гибнут Персы ― иль на страже
У берегов, не вскрикнув даже,
Иль близ Вождя, ― а он, храня
Пути к святилищу огня,
Врагов жестоких отражает
Мечом и к башням отступает,
Подобно льву, который был
Снесен разливом Иордана
И в яростных волнах, без сил,
Боролся с бурей неустанно.
Так бился Гэфид, и пред ним
Рок смертный отступал, как дым.
Но где же скрылся Гебр? Добычу
Утратили свою они.
Несется дикий вихрь. Их кличу
Нет отзвуков, бледны огни.
«Проклятие!» ― кричат Арабы.
«Где наши факелы? Как слабы
Лучи их! Гебр не мог уйти!
За ним же по его пути!»
Но тщетно дикою толпою
Летят они, объяты тьмою, ―
Горящий на скалах крутых
Огонь обманывает их,
И, бросившись к нему, с обрыва
Арабы падают стремглав
Или над пропастью залива
Удерживаются, поймав
Рукой трепещущей, в надежде
Спастись, могучий сук, где прежде
Орлы сидели лишь. ― И стон
Вздымается со всех сторон.
Тот крик ― последняя услада
Для Гэфида, ― как вопль из ада
Земного долетел к нему.
Над склоном, вглядываясь в тьму,
Лежит он возле сабли верной.
Как будто подвиг свой безмерный
Окончил уж и новых ран
Не может требовать Иран.
Одна лишь мысль его смущает,
Одна звезда как бы сияет
Ему сквозь дрему, ― то она,
Его блаженство и весна,
Чей образ незабытый, нежный
Мрак побеждает безнадежный.
Был Гэфиду еще милей
Теперь и блеск ее очей,
И легкий стан, ― ему казалось,
Что все лишь сон, ― все муки, кровь, ―
И что ничем не омрачалась
Их безмятежная любовь.
Как бы небесной пеленою
Была овеяна она
И тихо, пред его душою,
Сияла, вся озарена.
Раздался чей-то голос рядом,
То был любимый друг ― лишь он
Был в битве яростной, под градом
Ударов, роком пощажен.
«Вождь! Умирать ли меж врагами?
Пойдем и встретим гибель в храме».
То Гэфиду был точно знак,
И яростно вскричал он: «Как!
Мы и доныне не свободны?»
И точно сбросил он холодный
И смертный саван и стремглав,
Лишь яркой кровью запятнав
Утес, бежит. Забыл он муку,
Он друга ледяную руку
Сжимает, но во рвах глухих
Тень смерти настигает их.
О, помоги им, Боже правый,
Им тяжко… осени их славой.
Уж камни сделались красны
Под ними, на стеблях видны
Их крови отбрызги, и даже
Твой меч, о Гэфид, уж на страже
Не может быть, расщеплен он.
Спеши! Идут со всех сторон
Враги. Еще скачок, не боле ―
И Гэфид там, где на престоле
Огонь божественный горит,
Где храм развалины вздымает, ―
Но друг его у хладных плит,
Упав без силы, умирает.
«Увы, был славен твой удел.
Товарищ, я ль тебя покину,
Чтоб каждый негодяй посмел
Тебя копьем ударить в спину?
Нет, нет, клянусь у алтаря».
И, силой дивною горя,
Героя Гэфид поднимает
Уж холодеющей рукой,
Несет к костру и зажигает
Листву с пахучею смолой.
И буйно вспыхивает пламя,
Как молния над берегами
Оманскими. «Так, здравствуй, Бог
Свободы!» Но лишь вскрикнуть мог,
И с торжествующей улыбкой
Бросается, могучий, гибкий,
В огонь и, подавляя стон,
Дух дивный испускает он.
Чей вопль раздался над Оманом?
Летит он с барки, ― над кормой
Луч, не удержанный туманом,
Блеснул, и все покрылось тьмой.
Та барка от вершины грозной
Уносит Гинду, ― о, как поздно! ―
Ее весна, ее удел
Лишь горсти вручены героев,
Которых Гэфид пожалел,
Их битвой не обеспокоив.
Он думал, что когда они
К отцу как бы живой из аду
Доставят Гинду, то их дни
Гассан помилует в награду.
Они не знали, выйдя в путь,
Что Гэфид в помыслах скрывает,
И лишь успели обогнуть
Передний мыс, как потрясает
Окрестность заповедный рог.
Иль слух их обмануться мог?
Безмолвно весла над бортами
Остановились вдруг, и вот
Вода широкими струями
По ним на дно ладьи течет.
Все взоры, муки не скрывая,
Прикованы к обломкам плит,
Где тихо, золотясь и тая,
Огонь святой еще горит.
О Гинда, твоего мученья,
Тех страшных для тебя минут
Не повторит воображенье,
Немая скорбь! Ее поймут
Лишь те, лежащие в могиле,
Что некогда их пережили.
То не тоска была, о нет,
Души, перед которой свет
Померк и для которой боле
Нет в мире ни надежд, ни боли,
Которой никаких потерь
Не страшно на земле теперь,
Нет, пусть надежд и гаснет пламя,
Несчастные живут порой,
Как те, которых под снегами
Находят спящими зимой.
Безмолвное уединенье,
Покой мертвящий, тишина
Пленили б, как благословенье,
Тех, чья душа опалена.
Их участь ― вечный страх и мука,
Их время ― гибели порука,
Им рано ль, поздно ль ― все равно
Уничтоженье суждено.
Спокойны воды и безмолвны,
Звезда дрожит, бросая в волны
Лучи свои. В такую ж ночь
Недавно Аль-Гассана дочь
От счастия едва дыханье
Переводила, и мерцанье
Небесных звезд казалось ей
Такой отрадой, что милей
И не было у ней желаний.
Невинных, молодых мечтаний
Была душа ее полна.
И счастлива была она.
Исчезло все. Но тише, ― снова
Раскаты рога боевого
Гремят. Воители, к чему,
Тревоги полны, за корму
Глядите вы, зачем рукою
Меч ищете, готовясь к бою?
Тот, смерть и ужас сеять вам
Приказывающий, ― гибнет сам.
Вы смотрите на стены башен.
Но кажется пустой скала,
Лишь рог пронзителен и страшен.
Ах, объяснить бы все могла
Та, что, уже покорна мукам,
Лежит без сил в углу, над люком,
Все кончено для ней, весь мир
Погиб, ничто не обольщает, ―
Единственный ее кумир
Льет кровь теперь и умирает.
Но что это? Исчезнул мрак.
Блеснули факелы… то знак!
Зачем там промелькнуло пламя?
Все жадными следят глазами
За алтарем, и, Гинда, ты
Очей не сводишь с высоты.
Мгновенье, и костер огромный
Поднялся над скалою темной
И море озарил сквозь дым
Печальным пламенем своим.
Тогда, как грозное виденье,
Гебр показался над огнем,
Подобный богу разрушенья
В ужасном торжестве своем.
«То Гэфид», ― дева закричала,
Но миг ― и вот его не стало!
Закрыл все огненный туман.
Плачь, Гинда, ныне, плачь, Иран!
Крик безнадежный испустила
Она и бросилась за ним
Туда, как бы в огонь и дым.
Но темная ее могила
Ждала, ― глубокая волна,
Где вечный мир и тишина.
***
«Прощай, прощай, младая дочь Гассана!
Так Пери пела в глубине морской. ―
Нет жемчуга под водами Омана,
Что мог с тобой бы спорить чистотой.
О, ты была прекрасней темной розы
И сердцем радостна и весела,
Пока любовь, как те глухие грозы,
Что разрушают лютни, не пришла.
Когда-нибудь в Арабских рощах южных
Чета влюбленных помянет с тоской
Ту, что лежит у Островов Жемчужных
Под охраняющей ее звездой.
И в пору фиников, у пальм, где младость
И старость знойные проводит дни,
Простая повесть о тебе их радость
Смутит, и опечалятся они.
И девушка, цветами украшая
Прядь золотистую косы своей,
Твой образ вспомнит вдруг, о гостья рая,
И отодвинет зеркало быстрей.
Возлюбленную ль своего героя
Забудет Персия? Пускай тиран
Над ней глумится, ― навсегда святое
Хранит воспоминание Иран.
Прощай! Твой гроб мы увенчаем сами
Сокровищами глубины морской,
Игрой камней, огромными цветами,
Чтоб чудным сном казался твой покой.
Тебя на дне овеют ароматы,
Птиц плачущих нежнейшие дары,
И груды раковин даст грот богатый,
Где отдыхают Пери от игры.
Мы спустимся туда, где на просторе
Сады кораллов скрыла глубина,
Мы золото найдем в Каспийском море,
Тебя осыпем им на ложе сна.
Прощай, прощай! Пока одно живое
Трепещет сердце, будет воздух полн
Тоской о павшем на скале герое.
О деве, дремлющей под сенью волн».