Вот пух: он так же сам собой
заносится в тетрадь,
июньский, серо-голубой.
Пора его убрать.
И тополя, к спине спина
(от них тебе поклон).
Сквозная даль застеклена
бутылочным стеклом.
Неразличимый, темный блеск ―
не угадать никак,
на чем застал меня отъезд
на кладбище бумаг.
Там все, что я перехотел,
нагнать меня спешит.
Мне не туда, я не затем
в такой мешок зашит.
Не этим тайный бьется ритм,
идет его волна,
и мысль бесслезная горит,
по-щучьему вольна.
Как будто борется во мне
за свой последний вздох
трава, живущая на дне,
глубоководный мох.
Как будто небо сходит вниз
к мучителям своим,
и воздух сам иссиня-мглист,
с начесом пуховым.
На улицу! В давильный пресс!
Под веселящий газ!
И настигающий отъезд
авось минует нас.
1992