День августа двадцать шестой» ―
сей строчке минул полный месяц.
Сверчок, обживший свой шесток,
тебе твоих словесных месив
не докучает скромный скрип?
Занятье это бестелесно,
но им перенасыщен скит:
сверчку и скрипу ― вместе тесно.
День сентября двадцать седьмой
настал. Я слов велеречивость
читаю хладно. Но со мной
вот что недавно приключилось.
Я обещала, что смешлив
мой будет слог ― он стал прискорбен.
Вдруг ноздри вспомнили самшит,
вцепившийся во встречу с морем,
вернее ― он препоной был,
меня не допускавшей к морю.
Его, как море, возлюбил
мой нюх, что я от моря скрою.
Прогоркло-приторный настой,
подача корма нищим лёгким,
дремучий, доантичный сон,
но в схватке с беззащитным локтем.
Во вздохе осени сошлись
больничный двор с румяным клёном
и узник времени ― самшит.
Нетрудно слыть вечнозелёным,
но труд каков ― вкушая тлен
отживших, павших и опавших,
утешиться поимкой в плен
податливых колен купальщиц.
Чем прибыль свежести сплошней,
тем ярче пряность, терпкость, гнилость.
Скончанье дня скончаньем дней
прозрачно виделось иль мнилось.
В ночи стенание машин
томит и обостряет совесть.
Как сгусток прошлого ― самшит ―
усильем рёбер вновь освоить?
Там озеро звалось: Инкит
и ресторан, где танцевали
грузин с абхазкою, испив
несходства «Псоу» с «Цинандали».
Беспечность младости вольна
впасть в смех безвинный, непосудный.
Зрел плод вина, но и война
между Бичвинтой и Пицундой.
В уме не заживает мысль:
зачем во прахе, а не вживе
краса и стать спартанских мышц
Ираклия Амирэджиби?
Не сытый знаньем, что отец ―
вовеки беглый каторжанин,
антропофага зев отверст
и свежей крови ждёт и жаждет.
Зачем, за что земли вовнутрь,
терзаемые равной раной,
ушли ― селенья Члоу внук
и внук Ираклия Ираклий?
Зиянье горл: ― Зачем? За что?
О Боже! ― вопиет ― о Гмерто! ―
И солнце за луну зашло,
ушло в уклончивость ответа.
Ад знает, кто содеял взрыв,
и ангелами возлетели,
над разумом земли возмыв,
те, что почили в колыбели.
Пока людей с людьми разлад
умеет лишь в мишень вглядеться,
ужель не упасёт Аллах
Чечни безгрешного младенца?
Неравновесия недуг
злом превозможет здравость смысла.
Так тяжесть розных вёдер двух
гнетёт и мучит коромысла.
Так акробат, роняя шест,
жизнь разбивает о подмостки.
Так всё, что драгоценно есть,
непрочно, как хребет в подростке.
Перо спешит, резвей спешит
пульс, понукаемый догадкой:
разросшись, как проник самшит
в день сентября двадцать девятый?
Сей день вернулся в бывший день:
в окне моём без промедленья
светало. Не в окно, не дэв,
не в дверь ― сквозь дверь внеслась Медея.
Вид гостьи не был мне знаком,
незваной и непредвестимой,
но с узнаваемым цветком ―
не с Тициана ли гвоздикой?
И с иберийским образком:
смугл светлый лик Пречистой Девы.
Те, коих девять, прочь! Тайком
крещусь, как прадеды и деды ―
по русской линии, вполне ль
прокис в ней привкус итальянства?
Иль разве лишь во ржи полей
в ней мглы и всполохи таятся?
Татарства полуиго свесть
с ума сумеет грамотея.
Как просто знать, что есть не смесь,
а слиток пращуров ― Медея.
К тому же ― здесь. В ней пышет зной,
ко мне нагрянувший метелью.
Какой её окликнул зов?
Что привело ко мне Медею?
Всё просто. Тех приморских дней
она ― чувствительный свидетель.
Платок я подарила ей.
Сей талисман завещан детям.
О том на память, что моря
влюбляются в купальщиц вялость,
«Грузинских женщин имена»
стихотворение сбывалось.
Я знаю странный свой удел:
как глобус стал земли моделью,
мой образ ― помысел людей
о большем ― обольстил Медею
и многих, коим прихожусь
открыткой, слухами, портретом,
иль просто в пустоте кажусь
воображаемым предметом.
Весь мой четырёхстопный ямб ―
лишь умноженья упражненье:
он простодушно множит явь
на полночи сквозняк и жженье.
Он усложняется к утру.
Читатель не предполагает
и не мерещится уму,
ум потому и не лукавит.
Но как мне быть? Всё горячей,
обняв меня, Медея плачет,
смущая опытность врачей
раздумьем: что всё это значит?
Смогу ли разгадать сама
надзором глаз сухих и строгих,
что значат клинопись письма
и тайнописи иероглиф?
Быть может, некий звездочёт
соединил меня с ошибкой
созвездий? Чем грустней зрачок,
тем поведенье уст смешливей.
Пред тем, как точку сотворю,
прерваться должно ― так ли, сяк ли.
Сгодится точка сентябрю:
страница и сентябрь иссякли.
23 ― 24 мая, 4 ― 5 сентября 2000 года
сей строчке минул полный месяц.
Сверчок, обживший свой шесток,
тебе твоих словесных месив
не докучает скромный скрип?
Занятье это бестелесно,
но им перенасыщен скит:
сверчку и скрипу ― вместе тесно.
День сентября двадцать седьмой
настал. Я слов велеречивость
читаю хладно. Но со мной
вот что недавно приключилось.
Я обещала, что смешлив
мой будет слог ― он стал прискорбен.
Вдруг ноздри вспомнили самшит,
вцепившийся во встречу с морем,
вернее ― он препоной был,
меня не допускавшей к морю.
Его, как море, возлюбил
мой нюх, что я от моря скрою.
Прогоркло-приторный настой,
подача корма нищим лёгким,
дремучий, доантичный сон,
но в схватке с беззащитным локтем.
Во вздохе осени сошлись
больничный двор с румяным клёном
и узник времени ― самшит.
Нетрудно слыть вечнозелёным,
но труд каков ― вкушая тлен
отживших, павших и опавших,
утешиться поимкой в плен
податливых колен купальщиц.
Чем прибыль свежести сплошней,
тем ярче пряность, терпкость, гнилость.
Скончанье дня скончаньем дней
прозрачно виделось иль мнилось.
В ночи стенание машин
томит и обостряет совесть.
Как сгусток прошлого ― самшит ―
усильем рёбер вновь освоить?
Там озеро звалось: Инкит
и ресторан, где танцевали
грузин с абхазкою, испив
несходства «Псоу» с «Цинандали».
Беспечность младости вольна
впасть в смех безвинный, непосудный.
Зрел плод вина, но и война
между Бичвинтой и Пицундой.
В уме не заживает мысль:
зачем во прахе, а не вживе
краса и стать спартанских мышц
Ираклия Амирэджиби?
Не сытый знаньем, что отец ―
вовеки беглый каторжанин,
антропофага зев отверст
и свежей крови ждёт и жаждет.
Зачем, за что земли вовнутрь,
терзаемые равной раной,
ушли ― селенья Члоу внук
и внук Ираклия Ираклий?
Зиянье горл: ― Зачем? За что?
О Боже! ― вопиет ― о Гмерто! ―
И солнце за луну зашло,
ушло в уклончивость ответа.
Ад знает, кто содеял взрыв,
и ангелами возлетели,
над разумом земли возмыв,
те, что почили в колыбели.
Пока людей с людьми разлад
умеет лишь в мишень вглядеться,
ужель не упасёт Аллах
Чечни безгрешного младенца?
Неравновесия недуг
злом превозможет здравость смысла.
Так тяжесть розных вёдер двух
гнетёт и мучит коромысла.
Так акробат, роняя шест,
жизнь разбивает о подмостки.
Так всё, что драгоценно есть,
непрочно, как хребет в подростке.
Перо спешит, резвей спешит
пульс, понукаемый догадкой:
разросшись, как проник самшит
в день сентября двадцать девятый?
Сей день вернулся в бывший день:
в окне моём без промедленья
светало. Не в окно, не дэв,
не в дверь ― сквозь дверь внеслась Медея.
Вид гостьи не был мне знаком,
незваной и непредвестимой,
но с узнаваемым цветком ―
не с Тициана ли гвоздикой?
И с иберийским образком:
смугл светлый лик Пречистой Девы.
Те, коих девять, прочь! Тайком
крещусь, как прадеды и деды ―
по русской линии, вполне ль
прокис в ней привкус итальянства?
Иль разве лишь во ржи полей
в ней мглы и всполохи таятся?
Татарства полуиго свесть
с ума сумеет грамотея.
Как просто знать, что есть не смесь,
а слиток пращуров ― Медея.
К тому же ― здесь. В ней пышет зной,
ко мне нагрянувший метелью.
Какой её окликнул зов?
Что привело ко мне Медею?
Всё просто. Тех приморских дней
она ― чувствительный свидетель.
Платок я подарила ей.
Сей талисман завещан детям.
О том на память, что моря
влюбляются в купальщиц вялость,
«Грузинских женщин имена»
стихотворение сбывалось.
Я знаю странный свой удел:
как глобус стал земли моделью,
мой образ ― помысел людей
о большем ― обольстил Медею
и многих, коим прихожусь
открыткой, слухами, портретом,
иль просто в пустоте кажусь
воображаемым предметом.
Весь мой четырёхстопный ямб ―
лишь умноженья упражненье:
он простодушно множит явь
на полночи сквозняк и жженье.
Он усложняется к утру.
Читатель не предполагает
и не мерещится уму,
ум потому и не лукавит.
Но как мне быть? Всё горячей,
обняв меня, Медея плачет,
смущая опытность врачей
раздумьем: что всё это значит?
Смогу ли разгадать сама
надзором глаз сухих и строгих,
что значат клинопись письма
и тайнописи иероглиф?
Быть может, некий звездочёт
соединил меня с ошибкой
созвездий? Чем грустней зрачок,
тем поведенье уст смешливей.
Пред тем, как точку сотворю,
прерваться должно ― так ли, сяк ли.
Сгодится точка сентябрю:
страница и сентябрь иссякли.
23 ― 24 мая, 4 ― 5 сентября 2000 года
