Как я люблю гряду моих камней,
простёртую в даль моего залива, ―
прочь от строки, влачащейся за ней.
Как быть? Строка гряды не разлюбила.
Я тут как тут в едва шестом часу.
Сон ― краткий труд, зато пространен роздых.
Кронштадт ― вдали, поверх и навесу,
словно Карсавина, прозрачно розов.
Андреевский собор, опять пришёл
к тебе мой взор ― твой нежный прихожанин.
Гряда: шаг, шаг, стою, прыжок, прыжок,
стою. Вдох лёгких ненасытно жаден.
Целую воду. Можно ли воды
чуть-чуть испить? ― Пей вдоволь! ― Смех залива
пью и целую. Я люблю гряды
все камни ― безутешно, но взаимно.
Я слышу ласку сдержанных камней,
ладонью взгорбья их умов читая,
и различаю ощупью моей
обличий и осанок очертанья.
Их формой сжата формула времён,
вся длительность и вместе краткий вывод.
Смысл заточён в гранит и утаён ―
укрытье смысла наблюдатель видит.
Но осязает чуткая рука
ответный пульс слежавшихся энергий,
и стиснутые, спёртые века
теплы и внятны коже многонервной.
Как пусто это сказано: века.
Непостижимость силясь опровергнуть,
в глубь тайны прянет вглядчивость зрачка ―
и слепо расшибется о поверхность.
Миг бытия вмещается в зазор
меж камнем и ладонью. Ты теряешь
его в честь камня. Твой недвижен взор,
и голос чайки душераздирающ.
Воздвигнув на заглавном валуне
свой штрих непрочный над пустыней бледной,
я думаю: на память обо мне
останется мой камень заповедный.
Но ― то ль Кронштадт меня в залив сманил,
то ль сам слизнул беспечный смех залива ―
я в нём. Над унижением моим
белеет чайка стройно и брезгливо.
Бывает день, когда смешливость уст ―
занятье дня, забывшего про вечность.
Я отрясаю мокрость и смеюсь.
Родную бренность не пора ль проведать?
Оскальзываюсь, вспять гряды иду,
оглядываюсь на воды далёкость.
И в камне, замыкающем гряду,
оттиснута мгновенья мимолётность.