На свете счастья нет…
Нет счастья одного ― бывает счастий много.
Неграмотный, ― вдруг прав туманный афоризм?
Что означаешь ты, беспечных уст обмолвка?
Открой свой тайный смысл, продлись, проговорись.
Опять, перо моё, темным ― темно ты пишешь,
морочишь и гневишь безгрешную тетрадь.
В угодиях ночей мой разум дик и вспыльчив,
и дважды изнурён: сам жертва и тиран.
Пусть выведет строка, как чуткий конь сквозь вьюгу,
не стану понукать, поводья опущу.
Конь ― гением ноздри и мышц влеком к уюту
заветному. Куда усидчиво спешу?
Нет, это ночь спешит. Обмолвкою, увёрткой
неужто обойдусь, воззрившись на свечу?
Вот ― полночь. Вот ― стремглав ― час наступил четвёртый.
В шестом часу пишу: довольно! спать хочу.
Сподвижник ― кофеин мне шлёт привет намёка:
он презирает тех, кто завсегдатай снов.
… Нет счастья одного ― бывает счастий много:
не лучшее ль из них сбывалось в шесть часов?
В Куоккале моей, где мой залив плескался
иль бледно леденел похолоданья в честь,
был у меня сосед ― зелёная пластмасса ―
он кротко спал всю ночь и пробуждался в шесть.
В шесть без пяти минут включала я пригодность
предмета ― в дружбе быть. Спросонок поворчав,
он исполнял свой долг, и Ленинграда голос:
что ― ровно шесть часов ― меня оповещал.
Возглавие стола ― возлюбленная лампа ―
вновь припекала лоб и черновик ночной.
Кот глаз приоткрывал. И не было разлада
меж лампой и душой, меж счастием и мной.
За пристальным окном ― темно, безлюдно, лунно,
непрочной белизной очнуться мрак готов.
Уж вдосталь, через край, ― но счастье к счастью льнуло,
и завтракать мы шли, сквозь сад, вдвоём с Котом.
Пригожа и свежа, нас привечала Нина.
Съев кашу, хлеб и сыр я прятала в карман.
Припасливость моя мелка, но объяснима:
залив внимал моим карманным закромам.
Хоть знают, что приду, ― во взбалмошной тревоге
все чайки надо мной возреют, воскричат.
Направо от меня ― чуть брезжут Териоки,
и прямо предо мной, через залив, ― Кронштадт.
Я чайкам хлеб скормлю, смущаясь, что виновна
пред ненасытной их и дерзкой белизной.
Скосив зрачок ума, за мной следит ворона ―
ей не впервой следить и следовать за мной.
Встреч ритуал таков: вот ― вот от смеха сникну…
― Вороне как ― то Бог… ― нет, не могу, смеюсь,
но продолжаю: ― Бог послал кусочек сыру ―
и достигает сыр вороньих острых уст.
Налюбовавшись всласть её громоздкой статью,
но всласть не угостив, скольжу домой по льду.
Есть в доме телефон. Прибавив счастье к счастью,
я говорю: ― Люблю! ― тому, кого люблю.
Уже роялей всех развеялась дремота.
Весь побережный дом ― прилежный музыкант.
Сплошного ― не дано, а кратких счастий ― много,
того, что ― навсегда, не смею возалкать.
Так помышляла я на милом сердцу свете.
Согласно жили врозь настольный огнь и тьма.
Пока настороже живая мысль о смерти,
спешу благословить мгновенье бытия.
Нет счастья одного ― бывает счастий много.
Неграмотный, ― вдруг прав туманный афоризм?
Что означаешь ты, беспечных уст обмолвка?
Открой свой тайный смысл, продлись, проговорись.
Опять, перо моё, темным ― темно ты пишешь,
морочишь и гневишь безгрешную тетрадь.
В угодиях ночей мой разум дик и вспыльчив,
и дважды изнурён: сам жертва и тиран.
Пусть выведет строка, как чуткий конь сквозь вьюгу,
не стану понукать, поводья опущу.
Конь ― гением ноздри и мышц влеком к уюту
заветному. Куда усидчиво спешу?
Нет, это ночь спешит. Обмолвкою, увёрткой
неужто обойдусь, воззрившись на свечу?
Вот ― полночь. Вот ― стремглав ― час наступил четвёртый.
В шестом часу пишу: довольно! спать хочу.
Сподвижник ― кофеин мне шлёт привет намёка:
он презирает тех, кто завсегдатай снов.
… Нет счастья одного ― бывает счастий много:
не лучшее ль из них сбывалось в шесть часов?
В Куоккале моей, где мой залив плескался
иль бледно леденел похолоданья в честь,
был у меня сосед ― зелёная пластмасса ―
он кротко спал всю ночь и пробуждался в шесть.
В шесть без пяти минут включала я пригодность
предмета ― в дружбе быть. Спросонок поворчав,
он исполнял свой долг, и Ленинграда голос:
что ― ровно шесть часов ― меня оповещал.
Возглавие стола ― возлюбленная лампа ―
вновь припекала лоб и черновик ночной.
Кот глаз приоткрывал. И не было разлада
меж лампой и душой, меж счастием и мной.
За пристальным окном ― темно, безлюдно, лунно,
непрочной белизной очнуться мрак готов.
Уж вдосталь, через край, ― но счастье к счастью льнуло,
и завтракать мы шли, сквозь сад, вдвоём с Котом.
Пригожа и свежа, нас привечала Нина.
Съев кашу, хлеб и сыр я прятала в карман.
Припасливость моя мелка, но объяснима:
залив внимал моим карманным закромам.
Хоть знают, что приду, ― во взбалмошной тревоге
все чайки надо мной возреют, воскричат.
Направо от меня ― чуть брезжут Териоки,
и прямо предо мной, через залив, ― Кронштадт.
Я чайкам хлеб скормлю, смущаясь, что виновна
пред ненасытной их и дерзкой белизной.
Скосив зрачок ума, за мной следит ворона ―
ей не впервой следить и следовать за мной.
Встреч ритуал таков: вот ― вот от смеха сникну…
― Вороне как ― то Бог… ― нет, не могу, смеюсь,
но продолжаю: ― Бог послал кусочек сыру ―
и достигает сыр вороньих острых уст.
Налюбовавшись всласть её громоздкой статью,
но всласть не угостив, скольжу домой по льду.
Есть в доме телефон. Прибавив счастье к счастью,
я говорю: ― Люблю! ― тому, кого люблю.
Уже роялей всех развеялась дремота.
Весь побережный дом ― прилежный музыкант.
Сплошного ― не дано, а кратких счастий ― много,
того, что ― навсегда, не смею возалкать.
Так помышляла я на милом сердцу свете.
Согласно жили врозь настольный огнь и тьма.
Пока настороже живая мысль о смерти,
спешу благословить мгновенье бытия.
