II
На свете счастье есть. Нет солнца, нет мороза.
Стерпи и не взыщи, несчастный друг, Данзас.
Оброка отдан долг, завершена морока.
Громоздкому труду лишь точка удалась.
Но роза ― вот, скорей возьми её, читатель.
Покорно у себя я розу отберу.
Всё то, на что мой лоб свой хладный жар истратил,
известно лишь ему, бумаге и перу.
На мысли, от каких не знала отвлеченья
для роздыха и сна, ушёл полу-декабрь.
Лоб чтенье претерпел с восторгом отвращенья.
К тому ж вблизи бубнил экран-политикан.
Свершённые грехи с возможными стихами
не только рифмовать, их совместить нельзя.
Мороз повенчан с той, столь розовой, в стакане
живущей, как она разлуку с ним снесла?
Мой опустел талант. Так ― то, что было рощей,
погубят и спешат игорный дом возвесть.
Пусть я поэт плохой, читатель я ― хороший,
и смею утверждать: на свете счастье есть.
«На свѣтѣ счастья нѣтъ…» ― прочтёшь, уже тысчастлив.
И роза и мороз друг в друга влюблены.
В два голоса поют стихи Марина с Асей.
Вперяется слеза в три четверти луны.
Сама читатель свой и свой же собеседник,
коль смерклось, зажило под чёлкою тавро,
покуда жив твой век, усердьем сил последних
попробуй объяснить: в чём счастие твоё?
Я лишь к утру пойму, в чём смысл его сокрытый.
Простёрт перед зрачком мой беззащитный текст.
В сравнении со мной ― подобострастен критик,
любой, как ни суров, ― лишь боязливый льстец.
Мне помысел про смерть был полночью нашёптан.
Живые имена пусть поцелует смех.
Вот ― Пущин, вот ― Плетнёв, вот ― домик, что Нащокин
так чудно сочинил, вот ― Дельвиг, прежде всех.
В сплошной густой ночи ― такая мощь оттенков
и всякая важна подробность тишины.
В больнице, что воздвиг для бедных Солдатенков,
то стоны мне слышны, то вздохи, то шаги.
Кто Солдатенков был? По имени ― Кондратий,
издатель книг, делец, по батюшке ― Кузьмич.
Не счастье ль знать, что с ним не встретился каратель
и не успел за то, что ― добродей, казнить?
Одиннадцатый год. Освящена больница.
Быть бедного бедней, остаться в том году!
Весёлая Москва гордится, не боится.
Ей некогда предзнать грядущую беду.
Меж тем ― давно пора. Вдруг автор мне наскучил.
По прихоти его мне дела нет до сна.
О счастье разговор, докучный и насущный,
пускай он завершит, дожив до Рождества.
Со стороны смотрю: сей бедный сочинитель
притворствует иль впрямь юродив и убог?
Меж небом и землёй каких незримых нитей
распутывает он таинственный клубок?
Зачем он возлюбил больничные угодья?
Дозволено гулять: до замкнутых ворот.
Как хвойно пахнет двор кануном новогодья!
Кто врачевать спешит, а кто перо берёт.
Кто в руки взял перо ― пусть что-нибудь напишет.
Пред белизной страниц он был всегда несмел.
Он близко созерцал затменье звёздных вспышек.
Он алчности не знал, имуществ не имел.
Пусть по земле бредёт ― опрятно пусторукий,
склонившись по пути пред скорбною старухой,
пусть слушает наказ: миг бытия воспой.
Он плачет, услыхав: ― Храни тебя Господь.
Утешен ли ему благой присмотр небесный?
Как был он изнурён ― не в эти дни, а в те ―
предчувствием больших неотвратимых бедствий.
Что сбудется оно, узнают вскоре все.
Декабрь 1999 года, август 2000 года