Ночь возле ёлки
Тетрадь затворена ― прочь из неё скорей,
в ней замкнут год былой, ночей лампадных схима.
Вглядеться в глубь её ― как встретить свой скелет
в запретной полумгле рентгеновского снимка.
Забыть всё это! Год новёхонький почат.
В день января второй ― вдруг снегом сыпануло.
Я, ёлке посвящать привыкшая печаль,
впадаю… ― как точней? ― в блаженность слабоумья.
Пусть грешник слаб умом, зато не так он плох,
не вовсе отлучён прощением церковным.
Врасплох его застал фольги переполох
и ватный Дед Мороз им втайне поцелован.
Игрушек прежних лет рассеянный набор
ему преподнесли. Жалки его причуды:
как, бедный, ликовал! Он был смешон, но добр ―
иных и высших благ желаю ли, прошу ли?
Он сам был поражён: как чист его восторг,
как свежая душа от детства не остыла.
Но вчуже понимал трепещущий висок:
почётно это снесть, признаться в этом стыдно.
И тот, кто мной любим, украдкою грустит,
чураясь чуждой всем неопытности новшеств.
Стих сам себя творит, он отвергает стыд,
он ― абсолют от всех отдельных одиночеств.
Он наиболе прав, когда с ним сладу нет,
когда заглотит явь и с небылью сомножит, ―
невзрачный нелюдим и вождь подводных недр,
где щупальцев его ухватка осьминожит.
Вот и сейчас ― чего добытчик и ловец,
он осязает тьму и смутный глаз таращит?
Лишь в том его улов, что мне, как неба весть,
игрушек детский сброд явил картонный ящик.
Всё выгодно ему. Что говорить про Ель?
О ней всех мышц его задумались пружины.
Он копит свой прыжок, узрев во всём, что есть,
свою причину ― быть, без видимой причины.
Все ухищренья, все увёртки ― на кону.
Стих ― хищный взор вперил в глушь хвои, блёстки, блики.
Он упоён собой, не нужный никому ―
не только Лужникам, но и насущной близи.
Живёт один, вовне, со мною не вдвоём.
В соседях ― кутерьма и стрельбы вин шипучих.
Здесь ― вымыслов театр сам для себя даёт
свой призрачный балет, по ― моему: «Щелкунчик».
Всех кукольных особ ― во времени цела,
облекшая их страх, страсть к выспренным нарядам.
Короны убоясь Мышиного царя,
тайком кошусь на щель, скребущуюся рядом.
Прозрачною рукой сторожко ранен альт,
незримость чутких лож пронизана слезами,
и мягко ― островерх прелестный задник Альп.
Ужель Бежар на бал явился из Лозанны?
Вот у кого один погонщик ― парадокс.
(Что я Бежару, но лицо прочёл он.)
Трико, лохмотья, угол, перекос,
но разум тела педантично чёток.
Скажу, дабы бахвальства избежать,
с печальным, но патриотичным смехом:
коль тайнопись лица прочёл Бежар,
то ― как турист пейзаж читает, мельком.
Вмешался он! Где ритм, где панталык,
обобранные ― двух слогов потерей.
Мне их не жаль для рифм и пантомим,
и впредь не стану воздыхать про третий.
Предслышу неминуемый укор: ―
Что вы ещё изъяли из картона?
Но впрямь я вижу снег Альпийских гор,
внизу ― царит округлая корова.
Вдали ― отрада озера блестит.
Но вы ― то кто и для чего пристали?
Мне к Рождеству, чтобы поздравить с ним,
открытку из Швейцарии прислали.
Подсудны ― пестроумье головы,
слов столкновенья, образов обрывки.
Но скушно жить всё время там, где вы.
В даль ― не хочу, хочу гостить в открытке.
Взаправду есть игрушки, ёлка, мышь.
Щелкунчик вскоре будет, кстати ― вот он.
Одна шалит и хороводит мысль,
сообщниками населяя воздух.
Всю ночь танцуя, тешится спектакль,
пока лампада попирает распри.
Его поставил автор иль списал
с натуры ― вам не безразлично разве?
Пир празднества течёт по всем усам.
Год обещает завершить столетье.
Строк зритель главный ― загодя устал.
Как быть? Я упраздняю представленье.
Но и в кулисах ― жарко и светло.
Благословляю дни мои, в которых
дано так много и, поверх всего, ―
Ель и дары сокровищниц картонных…
Тетрадь затворена ― прочь из неё скорей,
в ней замкнут год былой, ночей лампадных схима.
Вглядеться в глубь её ― как встретить свой скелет
в запретной полумгле рентгеновского снимка.
Забыть всё это! Год новёхонький почат.
В день января второй ― вдруг снегом сыпануло.
Я, ёлке посвящать привыкшая печаль,
впадаю… ― как точней? ― в блаженность слабоумья.
Пусть грешник слаб умом, зато не так он плох,
не вовсе отлучён прощением церковным.
Врасплох его застал фольги переполох
и ватный Дед Мороз им втайне поцелован.
Игрушек прежних лет рассеянный набор
ему преподнесли. Жалки его причуды:
как, бедный, ликовал! Он был смешон, но добр ―
иных и высших благ желаю ли, прошу ли?
Он сам был поражён: как чист его восторг,
как свежая душа от детства не остыла.
Но вчуже понимал трепещущий висок:
почётно это снесть, признаться в этом стыдно.
И тот, кто мной любим, украдкою грустит,
чураясь чуждой всем неопытности новшеств.
Стих сам себя творит, он отвергает стыд,
он ― абсолют от всех отдельных одиночеств.
Он наиболе прав, когда с ним сладу нет,
когда заглотит явь и с небылью сомножит, ―
невзрачный нелюдим и вождь подводных недр,
где щупальцев его ухватка осьминожит.
Вот и сейчас ― чего добытчик и ловец,
он осязает тьму и смутный глаз таращит?
Лишь в том его улов, что мне, как неба весть,
игрушек детский сброд явил картонный ящик.
Всё выгодно ему. Что говорить про Ель?
О ней всех мышц его задумались пружины.
Он копит свой прыжок, узрев во всём, что есть,
свою причину ― быть, без видимой причины.
Все ухищренья, все увёртки ― на кону.
Стих ― хищный взор вперил в глушь хвои, блёстки, блики.
Он упоён собой, не нужный никому ―
не только Лужникам, но и насущной близи.
Живёт один, вовне, со мною не вдвоём.
В соседях ― кутерьма и стрельбы вин шипучих.
Здесь ― вымыслов театр сам для себя даёт
свой призрачный балет, по ― моему: «Щелкунчик».
Всех кукольных особ ― во времени цела,
облекшая их страх, страсть к выспренным нарядам.
Короны убоясь Мышиного царя,
тайком кошусь на щель, скребущуюся рядом.
Прозрачною рукой сторожко ранен альт,
незримость чутких лож пронизана слезами,
и мягко ― островерх прелестный задник Альп.
Ужель Бежар на бал явился из Лозанны?
Вот у кого один погонщик ― парадокс.
(Что я Бежару, но лицо прочёл он.)
Трико, лохмотья, угол, перекос,
но разум тела педантично чёток.
Скажу, дабы бахвальства избежать,
с печальным, но патриотичным смехом:
коль тайнопись лица прочёл Бежар,
то ― как турист пейзаж читает, мельком.
Вмешался он! Где ритм, где панталык,
обобранные ― двух слогов потерей.
Мне их не жаль для рифм и пантомим,
и впредь не стану воздыхать про третий.
Предслышу неминуемый укор: ―
Что вы ещё изъяли из картона?
Но впрямь я вижу снег Альпийских гор,
внизу ― царит округлая корова.
Вдали ― отрада озера блестит.
Но вы ― то кто и для чего пристали?
Мне к Рождеству, чтобы поздравить с ним,
открытку из Швейцарии прислали.
Подсудны ― пестроумье головы,
слов столкновенья, образов обрывки.
Но скушно жить всё время там, где вы.
В даль ― не хочу, хочу гостить в открытке.
Взаправду есть игрушки, ёлка, мышь.
Щелкунчик вскоре будет, кстати ― вот он.
Одна шалит и хороводит мысль,
сообщниками населяя воздух.
Всю ночь танцуя, тешится спектакль,
пока лампада попирает распри.
Его поставил автор иль списал
с натуры ― вам не безразлично разве?
Пир празднества течёт по всем усам.
Год обещает завершить столетье.
Строк зритель главный ― загодя устал.
Как быть? Я упраздняю представленье.
Но и в кулисах ― жарко и светло.
Благословляю дни мои, в которых
дано так много и, поверх всего, ―
Ель и дары сокровищниц картонных…
