Ахмадулина Б. А.
Палец на губах

По улице крадусь. Кто бедный был Алферов,
чьим именем она наречена? Молчи!
Он не чета другим, замешанным в аферах,
к владениям чужим крадущимся в ночи.

Весь этот косогор был некогда кладбищем.
Здесь Та хотела спать… ненадобно! Не то ―
опять возьмутся мстить местам, ее любившим.
Тсс: палец на губах! – забылось, пронесло.

Я летом здесь жила. К своей же тени в гости
зачем мне не пойти? Колодец, здравствуй, брат.
Алферов, будь он жив, не жил бы на погосте.
Ах, не ему теперь гнушаться тем, что прах.

А вот и дом чужой: дом-схимник, дом-изгнанник.
Чердачный тусклый круг ― его зрачок и взгляд.
Дом заточен в себя, как выйти ― он не знает.
Но, как душа его, вокруг свободен сад.

Сад падает в Оку обрывисто и узко.
Но оглянулся сад и прянул вспять холма.
Дом ринулся ко мне, из цепких стен рванулся ―
и мне к нему нельзя: забор, замо́к, зима.

Дом, сад и я ― втроём причастны тайне важной.
Был тих и одинок наш общий летний труд.
Я ― в доме, дом ― в саду, сад ― в сырости овражной,
вдыхала сырость я ― и замыкался круг.

Футляр, и медальон, и тайна в медальоне,
и в тайне ― тайна тайн, запретная для уст.
Лишь смеркнется ― всегда слетала к нам Тальони:
то флоксов повисал прозрачно-пышный куст.

Террасу на восход ― оранжевым каким-то
затмили полотном, усилившим зарю.
У нас была игра: где потемней накидка? ―
смеялась я, ― пойду калитку отворю.

Пугались дом и сад. Я шла и отворяла
калитку в нижний мир, где обитает тень, ―
чтоб видеть дом и сад из глубины оврага
и больше ничего не видеть, не хотеть.

Оранжевый, большой, по прозвищу: мещанский ―
волшебный абажур сиял что было сил.
Чтобы террасы цвет был совершенно счастлив,
оранжевый цветок ей сад преподносил.

У нас ― всегда игра, у яблони ― работа.
Знал беспризорный сад и знал бездомный дом,
что дом ― не для житья, что сад ― не для оброка,
что дом и сад ― для слёз, для праведных трудов.

Не ждали мы гостей, а наезжали если ―
дом лгал, что он ― простак, сад начинал грустить
и делал вид, что он печется о семействе
и надобно ему идти плодоносить.

Съезжали! ― и тогда, как принято: от печки ―
пускались в пляс все мы и тени на стене.
И были в эту ночь прилежны и беспечны
мой закадычный стол и лампа на столе.

Еще там был чердак. Пока не вовсе смерклось,
дом, сад и я ― на нём летали в даль, в поля.
И белый парус плыл: то Бёховская церковь,
чтоб нас перекрестить, через Оку плыла.

Вот яблони труды завершены. Для зренья
прелестны их плоды, но грустен тот язык,
которым нам велят глухие ударенья
с мгновеньем изжитым прощаться каждый миг.

Тальони, дождь идет, как вам снести понурость?
Пока овраг погряз в заботах о грибах,
я книгу попрошу, чтоб Та сюда вернулась,
чьи эти дом и сад… тсс: палец на губах.

К делам других садов был сад не любопытен.
Он в золото облек тот дом внутри со мной
так прочно, как в предмет вцепляется эпитет.
(В саду расцвел пример: вот шар, он ― золотой.)

К исходу сентября приехал наш хозяин,
вернее, только их. Два ужаса дрожат,
склоняясь перед тем, кто так и не узнает,
какие дом и сад ему принадлежат.

На дом и сад моя слеза не оглянулась.
Давно пора домой. Но что это: домой?
Вот почему средь всех на свете сущих улиц
мне Ваша так мила, Алферов милый мой.

Косится домосед: что здесь прохожим надо?
Кто низко так глядит, как будто он горбат?
То ― я. Я ухожу от дома и от сада.
Навряд ли я вернусь. Тсс: палец на губах…

Февраль ― март 1982
Таруса