Длится численник ― как этот жанр именуем,
летописец не знает: грядущим летам
не завещан, закончившись вместе с июнем,
испещрённых листов отрывной календарь.
Должность даты ― свиданье с преемницей датой.
Лишь июня расцвёл девятнадцатый день,
пристально насторожился двадцатый ―
за холмами, за промельками деревень.
Двое спорщиков, возле условной калитки,
пререкаются. День застаёт их врасплох.
Сочинитель выслушивает укоризны
измышленья, обретшего норов и плоть.
Безымянный герой, тот подвальный пустынник,
что и лифта строптивости не одолел,
говорит: ― Я наскучил тебе, опостылел,
но, признаться, и ты мне весьма надоел.
Разминёмся! Ты сам ― персонаж заменимый.
Укорять и неволить меня перестань.
Я немедля съезжаю во град знаменитый.
― Но в какой же? ― Не скрою: во град Ярославль.
Что творится! За ним прибывает машина.
Кто учтивых гонцов спозаранку послал?
Это ― явь? Или зренье чарует ошибка?
Чётко Троице-Сергиев виден посад.
Пронеслись! Осенённые звоном и блеском,
робко перекрестились на все купола.
Чуть помедлили пред Переславлем-Залесским.
Плыл в Плещеевом озере ботик Петра.
Город ― зов и приманка возлюбленной цели.
Остановка: как всей горемыке земле
поклонились страдалице Троицкой церкви,
воскрешённой в Даниловом монастыре.
Долго Пуришева восхваляли Ивана.
Он ― ревнитель, воитель, защитник страны
от солдат, что в стрельбе упражнялись недавно;
кротки очи Спасителя, метки стрелки.
Богописцев и зодчих ― Святых именами
помянуть и восславить нет знанья у нас.
Церковь здравствует. Благочестивы монахи.
Лик Спасителя ― Пуришев Ваня упас.
Сочинитель смущён: путь и длинен, и дивен,
кто он сам? домосед? верхогляд пассажир?
Он затеял стремительный путеводитель
иль медлительный опус, что непостижим?
Взор окольно простился с Ростовом Великим.
К многоглавому великолепью вдали
прилепилось селенье, учёное лихом,
с величавым, влиятельным титулом: Львы.
Львы ― давно завсегдатаи русских мечтаний,
в корабельной резьбе, в изразцах и лубках,
в древнем гербе Владимира ― гость не случайный
гордый Лев. Лев на прялке ― смешлив и лукав.
Жаль со Львами расстаться. В народной копилке
много сладостных прозвищ. Дорога быстра,
в половине её есть деревня Любилки:
тайны, шёпоты, вздохи, ночевья без сна.
Взгляд пытливый обзором Карабихи занят.
Благоденствия стройный и прибранный вид
сродствен мысли: именья последний хозяин
был несчастен не менее, чем знаменит.
Совпаденья незнаемы счастья и славы.
Безымянный ездок, рассужденья оставь:
ты всезнаемой славы минуешь заставы
и въезжаешь во счастье: во град Ярославль.
Так-то так, да не на двое бабушка скажет: ―
На моём на веку ― только горе вдомёк.
Всё косила разбоя плечистая сажень:
и хоромы, и храмы, и души, милок.
― Ну, а раньше? ― вдруг юной улыбкой старинной
озарилась, воспомнив о днях старины.
― Раньше ― свадьба была. Был жених сторонистый.
― Это как? ― Очень просто: с моей стороны.
А до сговора ― сваталось к девке Заволжье
наших глаз супротив ― постороннее нам.
Глянешь ― матушка: ох! Тятя ― сразу за вожжи,
мне в показ, а сватов неприветливо гнал.
Очень был норовист. С лихолетья и года
не прошло ― потерпел по своей же вине:
церковь оборонял. Так уж Богу угодно:
тятя в каторге сгинул, а муж ― на войне.
Грустный слушатель думой одной утешался:
зодчих труд ― прозорлив и припаслив стократ,
сбор мирской и в семнадцатом веке несчастья
будто ждал, щедро строил ― и храмы стоят.
О, не все! Не раздумчива взрывов управа.
Матерь Божья безгневна. Успенья Собор ―
ныне с ней. Не спросить у Петра и у Павла:
лучше ль выжить ― с тюрьмой поменявшись судьбой?
Толгский знает о том монастырь благолепный.
Точно знает местечко вблизи ― Толгоболь.
Здесь томился преступниц народ малолетний.
Говорят, был начальник не злой, деловой.
Может быть, коль сравнить с Иоанном Четвёртым.
Но не Грозным запомнил его монастырь:
плакал, каялся, двигался шагом нетвёрдым
царь, когда целовал пред-алтарный настил.
Те, что были при нём, живы мощные кедры.
Скромно зорок монахинь взыскующий взгляд.
Толгоболь ― оглашает названье секреты
речки Толга, послушниц, возделавших сад.
Пред паломником ― храм Иоанна Предтечи.
Дух, настойный и внятный, живей, чем архив.
Надышали его и содеяли свечи
поминаний, венчаний, крестин, панихид.
Мысль души, строгий хлад осязая, звучала:
почему так родимы ей эти места?
Уж не здесь ли она рождена изначально
и потом лишь ― Иван Калита и Москва?
Столь ничтожен пред невидалью-колокольней,
он к себе обратил многохвальную лесть;
сторонистый я здесь человек, не окольный,
во своей стороне ― не досужий пришлец.
Возвышаемый знаньем: откуда он родом,
путник в церковь вступил, куда многие шли,
Видно, был он примечен Ильёю Пророком:
полыхнул ― громыхнул глас Пророка Ильи.
Совпадением был потрясён прихожанин.
Утомлённые веки клонило ко сну.
День июня двадцатый очнулся и жарок.
Путешественник стал собираться в Москву.
Соглядатай его, верный осведомитель,
вчуже смотрит из вымышленной темноты,
как заблудший искатель спасительных истин
уезжает, и все ему дарят цветы.
Вот он дома. Зовётся проспект Ленинградским.
Через Клин, через Тверь он течёт в Петербург.
Тот, кем всуе и вскользь упомянут Некрасов,
вдруг вздыхает, чураясь построенных букв.
Почему он не пишет, что рожь колосится?
Непосильную тянет зачем бечеву?
Вновь Пророка Ильи пронеслась колесница
над извечной тщетою: зачем? почему?
С Громовержцем всевластным не вступит он в распрю:
наспех точку поставить! Свечу погасить!
Кто всё это прочтёт и прочтёт ли ― ни разу
он не думал. Пред кем же прощенья просить?
Всё же ― просит. Нет просьб о прощении лишних.
Затворилось оконце последней главы.
Расписной и резной возглавляют наличник
златогривые и синеглазые Львы.
21 ― 28 июня 2002 года
летописец не знает: грядущим летам
не завещан, закончившись вместе с июнем,
испещрённых листов отрывной календарь.
Должность даты ― свиданье с преемницей датой.
Лишь июня расцвёл девятнадцатый день,
пристально насторожился двадцатый ―
за холмами, за промельками деревень.
Двое спорщиков, возле условной калитки,
пререкаются. День застаёт их врасплох.
Сочинитель выслушивает укоризны
измышленья, обретшего норов и плоть.
Безымянный герой, тот подвальный пустынник,
что и лифта строптивости не одолел,
говорит: ― Я наскучил тебе, опостылел,
но, признаться, и ты мне весьма надоел.
Разминёмся! Ты сам ― персонаж заменимый.
Укорять и неволить меня перестань.
Я немедля съезжаю во град знаменитый.
― Но в какой же? ― Не скрою: во град Ярославль.
Что творится! За ним прибывает машина.
Кто учтивых гонцов спозаранку послал?
Это ― явь? Или зренье чарует ошибка?
Чётко Троице-Сергиев виден посад.
Пронеслись! Осенённые звоном и блеском,
робко перекрестились на все купола.
Чуть помедлили пред Переславлем-Залесским.
Плыл в Плещеевом озере ботик Петра.
Город ― зов и приманка возлюбленной цели.
Остановка: как всей горемыке земле
поклонились страдалице Троицкой церкви,
воскрешённой в Даниловом монастыре.
Долго Пуришева восхваляли Ивана.
Он ― ревнитель, воитель, защитник страны
от солдат, что в стрельбе упражнялись недавно;
кротки очи Спасителя, метки стрелки.
Богописцев и зодчих ― Святых именами
помянуть и восславить нет знанья у нас.
Церковь здравствует. Благочестивы монахи.
Лик Спасителя ― Пуришев Ваня упас.
Сочинитель смущён: путь и длинен, и дивен,
кто он сам? домосед? верхогляд пассажир?
Он затеял стремительный путеводитель
иль медлительный опус, что непостижим?
Взор окольно простился с Ростовом Великим.
К многоглавому великолепью вдали
прилепилось селенье, учёное лихом,
с величавым, влиятельным титулом: Львы.
Львы ― давно завсегдатаи русских мечтаний,
в корабельной резьбе, в изразцах и лубках,
в древнем гербе Владимира ― гость не случайный
гордый Лев. Лев на прялке ― смешлив и лукав.
Жаль со Львами расстаться. В народной копилке
много сладостных прозвищ. Дорога быстра,
в половине её есть деревня Любилки:
тайны, шёпоты, вздохи, ночевья без сна.
Взгляд пытливый обзором Карабихи занят.
Благоденствия стройный и прибранный вид
сродствен мысли: именья последний хозяин
был несчастен не менее, чем знаменит.
Совпаденья незнаемы счастья и славы.
Безымянный ездок, рассужденья оставь:
ты всезнаемой славы минуешь заставы
и въезжаешь во счастье: во град Ярославль.
Так-то так, да не на двое бабушка скажет: ―
На моём на веку ― только горе вдомёк.
Всё косила разбоя плечистая сажень:
и хоромы, и храмы, и души, милок.
― Ну, а раньше? ― вдруг юной улыбкой старинной
озарилась, воспомнив о днях старины.
― Раньше ― свадьба была. Был жених сторонистый.
― Это как? ― Очень просто: с моей стороны.
А до сговора ― сваталось к девке Заволжье
наших глаз супротив ― постороннее нам.
Глянешь ― матушка: ох! Тятя ― сразу за вожжи,
мне в показ, а сватов неприветливо гнал.
Очень был норовист. С лихолетья и года
не прошло ― потерпел по своей же вине:
церковь оборонял. Так уж Богу угодно:
тятя в каторге сгинул, а муж ― на войне.
Грустный слушатель думой одной утешался:
зодчих труд ― прозорлив и припаслив стократ,
сбор мирской и в семнадцатом веке несчастья
будто ждал, щедро строил ― и храмы стоят.
О, не все! Не раздумчива взрывов управа.
Матерь Божья безгневна. Успенья Собор ―
ныне с ней. Не спросить у Петра и у Павла:
лучше ль выжить ― с тюрьмой поменявшись судьбой?
Толгский знает о том монастырь благолепный.
Точно знает местечко вблизи ― Толгоболь.
Здесь томился преступниц народ малолетний.
Говорят, был начальник не злой, деловой.
Может быть, коль сравнить с Иоанном Четвёртым.
Но не Грозным запомнил его монастырь:
плакал, каялся, двигался шагом нетвёрдым
царь, когда целовал пред-алтарный настил.
Те, что были при нём, живы мощные кедры.
Скромно зорок монахинь взыскующий взгляд.
Толгоболь ― оглашает названье секреты
речки Толга, послушниц, возделавших сад.
Пред паломником ― храм Иоанна Предтечи.
Дух, настойный и внятный, живей, чем архив.
Надышали его и содеяли свечи
поминаний, венчаний, крестин, панихид.
Мысль души, строгий хлад осязая, звучала:
почему так родимы ей эти места?
Уж не здесь ли она рождена изначально
и потом лишь ― Иван Калита и Москва?
Столь ничтожен пред невидалью-колокольней,
он к себе обратил многохвальную лесть;
сторонистый я здесь человек, не окольный,
во своей стороне ― не досужий пришлец.
Возвышаемый знаньем: откуда он родом,
путник в церковь вступил, куда многие шли,
Видно, был он примечен Ильёю Пророком:
полыхнул ― громыхнул глас Пророка Ильи.
Совпадением был потрясён прихожанин.
Утомлённые веки клонило ко сну.
День июня двадцатый очнулся и жарок.
Путешественник стал собираться в Москву.
Соглядатай его, верный осведомитель,
вчуже смотрит из вымышленной темноты,
как заблудший искатель спасительных истин
уезжает, и все ему дарят цветы.
Вот он дома. Зовётся проспект Ленинградским.
Через Клин, через Тверь он течёт в Петербург.
Тот, кем всуе и вскользь упомянут Некрасов,
вдруг вздыхает, чураясь построенных букв.
Почему он не пишет, что рожь колосится?
Непосильную тянет зачем бечеву?
Вновь Пророка Ильи пронеслась колесница
над извечной тщетою: зачем? почему?
С Громовержцем всевластным не вступит он в распрю:
наспех точку поставить! Свечу погасить!
Кто всё это прочтёт и прочтёт ли ― ни разу
он не думал. Пред кем же прощенья просить?
Всё же ― просит. Нет просьб о прощении лишних.
Затворилось оконце последней главы.
Расписной и резной возглавляют наличник
златогривые и синеглазые Львы.
21 ― 28 июня 2002 года
