Синяя арка
Когда Корытов арку возводил
(детдом ему отец, а матерь ― лихо),
мне арки цвет иль действия светил
навязывали имя Метерлинка.
С Корытовым нас коротко свело
родство и сходство наших рукоделий,
и без утайки, каждый про свое
мы толковали на задах котельной.
Мое занятье не давалось мне.
Корытову противилась пластмасса.
Рассвет синел в моем пустом окне.
В худом ведерке синий цвет плескался.
Какой триумф желали увенчать
Корытов ― аркой, бренной и фатальной,
а я ― издельем вымысла в ночах, ―
для нас обоих оставалось тайной.
На кухне незлобивый пересуд
решал: зачем с Корытовым мы дружим?
Но арки ― не всемирен ли абсурд,
всех съединивший слабым полукружьем?
Перо не шло, Корытов кисть ронял,
и, наблюдая исподволь за нами,
в игру вступали флейта и рояль ―
в том доме обитали музыканты.
Заслышав их, являлась мысль уму:
мираж не затруднителен, не так ли?
Разъятому и сирому всему
не в тягость будут своды синей арки.
И, может быть, немало бесприютств
утешатся под призрачным покровом.
Перо воспишет, звуки воспоют,
лоб озарится измышленьем новым.
Был остов арки бледен и раним,
чем умилял смешливую окрестность.
Пока, пожалуй, только Метерлинк
решился заглянуть в ее отверстость.
Пока Корытов занят был трудом,
я шла гулять. Уже залива всплески
твердели. Рядом громоздился дом ―
ровесник, кстати, знаменитой пьесы.
Синей синиц не обитало птиц
поблизости. Но птица флюгер ― символ,
воссевшая на деревянный шпиц,
поскрипывала, отливая синим.
В осьмом году построен для услад,
охочий до гостей и фейерверков,
дом ― старец превратился в детский сад,
эпохи гнев стерпев и опровергнув.
В былые дни ― какие кружева
вверх ― вниз неслись по лестницам парадным?
Какая жизнь предсмертно здесь жила
при играх бриза с флюгером пернатым?
Залив держал Кронштадт над синевой.
Цвела витражных стекол филигранность.
Пил кофе на террасе Сапунов,
вещуньи ― гущи не остерегаясь.
Еще четыре года у него
до дня, когда Блок отвечал так строго.
Пока ладью во мглу не унесло,
четыре года ― как огромно много.
Я жадно озирала скромный миг,
чьи продолженья скрытны и незримы,
на что и намекал не напрямик
дом, обращенный в бедные руины.
Стыл детский сад, покинутый детьми.
В угодьях слез наследством населенных,
Фирс ― Насморк брел средь беспризорной тьмы ―
изгой ― избранник алых носоглоток.
Я удивлялась прибыли тоски,
игрушку позабытую всего лишь
заметив (здесь, в строке, ― укус осы
и перерыв, оброненный совочек).
Утрату детской ручки описать
не удалось: поры предзимней дивность ―
оса, со сна проведав слово «сад»,
над вздутьем кисти пристально трудилась.
Рука опухла. День клонил ко сну.
Строку б исправить ― да оса мешала.
Не прогнала я острую осу ―
как вспыльчивый привет от Мандельштама.
Явившийся из отчужденных звезд,
отринул все, что знаю и рифмую, ―
«Вооруженный зреньем узких ос,
сосущих ось земную, ось земную…»
Я погасила лампу и спала,
диктант нездешний записав в тетрадке.
Откуда бы ни донеслись слова,
я их сочла наитьем синей арки.
… С утра Корытов, отрицавший власть,
схватился с бригадиром ― моралистом.
Туманилась и распадалась связь
строенья с непричастным Метерлинком.
Мы оба были с ним посрамлены.
Чурались букв строптивые страницы.
Корытов красил синим валуны ―
со зла иль в честь недостижимой птицы.
Пока на арку тратилась казна
и брег залива становился синим,
мою судьбу возглавила Коза,
весьма ее возвысив и усилив.