V
Сочинитель ― не спячки, а скачки наездник,
опершись о подушку, он мнимость коня
понукает, склонившись к пюпитру. О, если б
кто-то видел не виданное никогда.
Но зачем же? Насмешку над ним предрешили
те, кто делают ставку на здравый пробег.
Впереди ― только Николоз Бараташвили,
не искавший ни славы, ни прочих побед.
Пусть несётся Мерани, пусть квеври в Марани
пренаполнит услада младого вина.
Пульсов то полыхание, то обмиранье ―
цель не-выигрыша издалёка видна.
Так ездок составляет громоздкие буквы,
их узор принимая за чернь серебра.
Что-то есть в письменах от папахи и бурки,
и податливы шлёпанцы, как стремена.
То ль грузинские ангелы так захотели,
то ли капельницы остроумна оса,
прокусивши запястье, ― вдруг входит Этери,
чей отец ― соимённик Булата отца.
Хорошо, что любовь незнакомки мешала
не предвиденной мной новостройке поэм.
Но поврозь упокоены Шалва и Шалва.
Я надеюсь, что не был второй убиен.
Обнимает меня калбатони Этери,
дарит цитрус. Вновь встретились нюх и самшит,
мной воспетый, ― да в пропасть стихи улетели,
память, ноздри печаля, вослед не спешит.
Вспоминать ― что отжившую обувь починкой
исцелять. Это было в обители нег,
в том раю, где воюет Пицунда с Бичвинтой,
а Бичвинта с Пицундой, и промаха нет.
Коль предастся стрелок остановке внезапной,
это ― шёпот молитв, изречённый вчерне.
Тот, кто верил в былую обнимку названий,
если тронется вверх, ― возгрустит о Чечне.
Я до двери не провожаю Этери:
я ― на привязи, кормит запястье капель.
Зябнет градусник мая ― в обмен на потери
той теплыни, что с ходу растратил апрель.
Жалко неженки юга, ему ― холоднее,
там и след мой простыл, и растерзан самшит.
Но довольно об этом, в ночи ли, во дне ли,
без причины смеяться хочу и смешить.
7, 8 июня 2002 года
Сочинитель ― не спячки, а скачки наездник,
опершись о подушку, он мнимость коня
понукает, склонившись к пюпитру. О, если б
кто-то видел не виданное никогда.
Но зачем же? Насмешку над ним предрешили
те, кто делают ставку на здравый пробег.
Впереди ― только Николоз Бараташвили,
не искавший ни славы, ни прочих побед.
Пусть несётся Мерани, пусть квеври в Марани
пренаполнит услада младого вина.
Пульсов то полыхание, то обмиранье ―
цель не-выигрыша издалёка видна.
Так ездок составляет громоздкие буквы,
их узор принимая за чернь серебра.
Что-то есть в письменах от папахи и бурки,
и податливы шлёпанцы, как стремена.
То ль грузинские ангелы так захотели,
то ли капельницы остроумна оса,
прокусивши запястье, ― вдруг входит Этери,
чей отец ― соимённик Булата отца.
Хорошо, что любовь незнакомки мешала
не предвиденной мной новостройке поэм.
Но поврозь упокоены Шалва и Шалва.
Я надеюсь, что не был второй убиен.
Обнимает меня калбатони Этери,
дарит цитрус. Вновь встретились нюх и самшит,
мной воспетый, ― да в пропасть стихи улетели,
память, ноздри печаля, вослед не спешит.
Вспоминать ― что отжившую обувь починкой
исцелять. Это было в обители нег,
в том раю, где воюет Пицунда с Бичвинтой,
а Бичвинта с Пицундой, и промаха нет.
Коль предастся стрелок остановке внезапной,
это ― шёпот молитв, изречённый вчерне.
Тот, кто верил в былую обнимку названий,
если тронется вверх, ― возгрустит о Чечне.
Я до двери не провожаю Этери:
я ― на привязи, кормит запястье капель.
Зябнет градусник мая ― в обмен на потери
той теплыни, что с ходу растратил апрель.
Жалко неженки юга, ему ― холоднее,
там и след мой простыл, и растерзан самшит.
Но довольно об этом, в ночи ли, во дне ли,
без причины смеяться хочу и смешить.
7, 8 июня 2002 года
