Как если бы добрейший доктор Боткин
и обо мне заране сожалел,
предавшись Солдатёнкова заботам,
очнулся жизни новичок ― жилец.
Занёсся мозг в незнаемых потёмках.
Его надменный, замкнутый тайник
вернул великосердый Солдатёнков
в свои угодья ― из своих иных.
Всё тот же он: докукою почёта,
тщетой хвалы поныне не влеком,
коль так же он о бедняках печётся,
душе его есть воздыхать о ком.
Как, впрочем, знать? В тех нетях, где была я,
на что семь суток извели врачи,
нет никого. Там не было Булата.
Повелевает тайна тайн: молчи!
Пульт вен и пульсов всё смешал, всё спутал.
В двух полушарий холм или проём
пытался вникнуть грамотей ― компьютер ―
двугорбие дурачилось при нём.
Возглавье плоти, гость загадки вечной,
живёт вблизи, как нелюдим ― сосед,
многоучёный, вежливый с невеждой,
в заочье глядя, словно мне вослед.
Его попытка затесаться в луны ―
примерка? примирения пример?
Ему вторженья в глушь небес не любы.
Он выше был. Он изучил предмет.
Не ровня мы. Он истязаньем занят:
внушать вискам неравновесья крен.
Он прав. На грех делиться крайним знаньем
запрет наложен, страшно молвить: Кем.
Мозг ― не сообщник помыслов о мозге.
Ниспосланную покидать кровать ―
чрезмерно, как вздыматься на подмостки
иль в браконьерах Марса пребывать.
Занятье уст ― то пища, то зевота.
Но им неймётся, им препона есть
обмолвиться, как высший миг зовётся:
стерпеть придётся, но нельзя воспеть.
Бел белый свет. Бела моя палата.
Темнеет лоб, пустынен и угрюм.
Чтоб написать:«… должна быть глуповата»,
как должен быть здоров и строен ум.
Мой ― не таков. Неодолимой порче
подверг мой разум сглаз ворожеи.
Но слышится: а ты пиши попроще.
… И дух смиренья в сердце оживи…
и обо мне заране сожалел,
предавшись Солдатёнкова заботам,
очнулся жизни новичок ― жилец.
Занёсся мозг в незнаемых потёмках.
Его надменный, замкнутый тайник
вернул великосердый Солдатёнков
в свои угодья ― из своих иных.
Всё тот же он: докукою почёта,
тщетой хвалы поныне не влеком,
коль так же он о бедняках печётся,
душе его есть воздыхать о ком.
Как, впрочем, знать? В тех нетях, где была я,
на что семь суток извели врачи,
нет никого. Там не было Булата.
Повелевает тайна тайн: молчи!
Пульт вен и пульсов всё смешал, всё спутал.
В двух полушарий холм или проём
пытался вникнуть грамотей ― компьютер ―
двугорбие дурачилось при нём.
Возглавье плоти, гость загадки вечной,
живёт вблизи, как нелюдим ― сосед,
многоучёный, вежливый с невеждой,
в заочье глядя, словно мне вослед.
Его попытка затесаться в луны ―
примерка? примирения пример?
Ему вторженья в глушь небес не любы.
Он выше был. Он изучил предмет.
Не ровня мы. Он истязаньем занят:
внушать вискам неравновесья крен.
Он прав. На грех делиться крайним знаньем
запрет наложен, страшно молвить: Кем.
Мозг ― не сообщник помыслов о мозге.
Ниспосланную покидать кровать ―
чрезмерно, как вздыматься на подмостки
иль в браконьерах Марса пребывать.
Занятье уст ― то пища, то зевота.
Но им неймётся, им препона есть
обмолвиться, как высший миг зовётся:
стерпеть придётся, но нельзя воспеть.
Бел белый свет. Бела моя палата.
Темнеет лоб, пустынен и угрюм.
Чтоб написать:«… должна быть глуповата»,
как должен быть здоров и строен ум.
Мой ― не таков. Неодолимой порче
подверг мой разум сглаз ворожеи.
Но слышится: а ты пиши попроще.
… И дух смиренья в сердце оживи…
