От сна очнулись соловьи.
Зима весны их не сгубила.
Они меня и совлекли
вернуться в то, что прежде было.
Был майский полдень, мне ― шесть лет,
мы с матерью куда-то едем.
Руин всесущий силуэт
взамен заутрень и обеден.
Привычная Москва-река
здесь ― ослепительно внезапна,
и хрупкой матери рука,
меня влекущая, ― изящна.
Мне долгая дорога ― всласть.
Ужель дитяти не помни’лось,
что не прочна меж нами связь,
родства не долговечна милость?
В кармане я таю в пути
слонёнка, чьи угодья ― ёлка,
чтоб, словно невзначай, найти
в чужбине сирого просёлка.
Слепит слоновость серебра
припёк сверкающего мая,
но мать ещё ко мне добра,
мою уловку принимая.
Не надобно ни слов, ни слёз ―
по ёлке не грустны поминки,
и спрятан вожделенный слон
для фальши будущей поимки.
Поляны призрачно светлы,
и бабочка облюбовала
такие жёлтые цветы,
которых после не бывало.
Мне этот детский жёлтый цвет
потом то чудился, то снился,
в зрачке хранилось столько лет
подобье выпуклого снимка.
И вот увидела вчера
с неодолимою тоскою:
трава свежа, земля черна,
цветок пресыщен желтизною.
Не довелось скучать поврозь
с растеньем рокового свойства:
его собранье мне поднёс
наш страж ― солдат Донского войска.
Меня смутил он добротой,
вдруг чует младость:
мне ― не выжить?
А та? Что знаю я о той,
с которой никогда не вижусь?
Несчастной матери укор
так одинок при жёлтом цвете.
Враги ― родные кровь и кровь,
словно Монтекки с Капулетти.
Ровесник мой, покуда рос,
был детприёмников сынишкой.
Долг или рок? ― пустой вопрос,
её безумьем осенивший.
«Уж лучше посох и сума»,
чем страшный приворот отравный.
Отрадней ― Потьма, Колыма,
чем жалкий пост судьбы обратной.
«РодЕтельница» ― говорят
так вологодские старухи.
Родить, радеть ― единый ряд,
весь род упасший от разрухи.
Не стану утро утруждать
раздумьями о сновиденьях.
И наш умеет век раждать,
радея о несовпаденьях.
Весна свой доживает срок,
как гибнущий в балете лебедь.
Бледней желтеет мой цветок,
желтей черёмуха белеет.
Задумала иль предрекла
в тот майский полдень ― этот полдень?
Далёкой матери рука,
как гладят голову, ― не помнит.
Слух ослабел, осоловел.
К утру уставшую, иную
дробит и множит соловей
прерывистую песнь ночную.
Вблизи черёмухи моей,
глухих аллей, пустых беседок,
мозг поспешает пламенеть ―
так жарко, словно напоследок.
май 1999 года
Зима весны их не сгубила.
Они меня и совлекли
вернуться в то, что прежде было.
Был майский полдень, мне ― шесть лет,
мы с матерью куда-то едем.
Руин всесущий силуэт
взамен заутрень и обеден.
Привычная Москва-река
здесь ― ослепительно внезапна,
и хрупкой матери рука,
меня влекущая, ― изящна.
Мне долгая дорога ― всласть.
Ужель дитяти не помни’лось,
что не прочна меж нами связь,
родства не долговечна милость?
В кармане я таю в пути
слонёнка, чьи угодья ― ёлка,
чтоб, словно невзначай, найти
в чужбине сирого просёлка.
Слепит слоновость серебра
припёк сверкающего мая,
но мать ещё ко мне добра,
мою уловку принимая.
Не надобно ни слов, ни слёз ―
по ёлке не грустны поминки,
и спрятан вожделенный слон
для фальши будущей поимки.
Поляны призрачно светлы,
и бабочка облюбовала
такие жёлтые цветы,
которых после не бывало.
Мне этот детский жёлтый цвет
потом то чудился, то снился,
в зрачке хранилось столько лет
подобье выпуклого снимка.
И вот увидела вчера
с неодолимою тоскою:
трава свежа, земля черна,
цветок пресыщен желтизною.
Не довелось скучать поврозь
с растеньем рокового свойства:
его собранье мне поднёс
наш страж ― солдат Донского войска.
Меня смутил он добротой,
вдруг чует младость:
мне ― не выжить?
А та? Что знаю я о той,
с которой никогда не вижусь?
Несчастной матери укор
так одинок при жёлтом цвете.
Враги ― родные кровь и кровь,
словно Монтекки с Капулетти.
Ровесник мой, покуда рос,
был детприёмников сынишкой.
Долг или рок? ― пустой вопрос,
её безумьем осенивший.
«Уж лучше посох и сума»,
чем страшный приворот отравный.
Отрадней ― Потьма, Колыма,
чем жалкий пост судьбы обратной.
«РодЕтельница» ― говорят
так вологодские старухи.
Родить, радеть ― единый ряд,
весь род упасший от разрухи.
Не стану утро утруждать
раздумьями о сновиденьях.
И наш умеет век раждать,
радея о несовпаденьях.
Весна свой доживает срок,
как гибнущий в балете лебедь.
Бледней желтеет мой цветок,
желтей черёмуха белеет.
Задумала иль предрекла
в тот майский полдень ― этот полдень?
Далёкой матери рука,
как гладят голову, ― не помнит.
Слух ослабел, осоловел.
К утру уставшую, иную
дробит и множит соловей
прерывистую песнь ночную.
Вблизи черёмухи моей,
глухих аллей, пустых беседок,
мозг поспешает пламенеть ―
так жарко, словно напоследок.
май 1999 года
