Всё шхеры, фиорды, ущельных существ
оттуда пригляд, куда вживе не ходят.
Скитания омутно-леший сюжет,
остуда и оторопь, хвоя и холод.
Зажжён и не гаснет светильник сырой.
То ― Гамсуна пагуба и поволока.
С налёту и смолоду прянешь в силок ―
не вырвешь души из его приворота.
Болотный огонь одолел, опалил.
Что ― белая ночь? Это имя обманно.
Так назван условно маньяк-аноним,
чьим бредням моя приглянулась бумага.
Он рыщет и свищет, и виснут усы,
и девушке с кухни понятны едва ли
его бормотанья: ― Столь грешные сны
страшны или сладостны фрёкен Эдварде?
О, фрёкен Эдварда, какая тоска ―
над вечно кипящей геенной отвара
помешивать волны, клубить облака ―
какая отвага, о фрёкен Эдварда!
И девушка с кухни страшится и ждет.
Он сгинул в чащобе ― туда и дорога.
Но огненной порчей смущает и жжет
наитье прохладного глаза дурного.
Я знаю! Сама я гоняюсь в лесах
за лаем собаки, за гильзой пустою,
за смехом презренья в отравных устах,
за гибелью сердца, за странной мечтою.
И слышится в сырости мха и хвоща: ―
Как скушно! Ничто не однажды, всё ― дважды
иль многажды. Ждет не хлыста, а хлыща
звериная душенька фрёкен Эдварды.
Все фрёкен Эдварды во веки веков
бледны от белил захолустной гордыни.
Подале от них и от их муженьков!
Обнимемся, пёс, мы свободны отныне.
И ― хлыст оставляет рубец на руке.
Пёс уши уставил в мой шаг осторожный.
― Смотри, ― говорю, ― я хожу налегке:
лишь посох, да плащ, да сапог остроносый.
И мне, и тебе, белонощный собрат,
двоюродны люди и ровня ― наяды.
Как мы ― так никто не глядит на собак.
Мы встретились ― и разминёмся навряд ли.
Так дивные дива в лесу завелись.
Народ собирался и медлил с облавой ―
до разрешенья ответственных лиц
покончить хотя бы с бездомной собакой.
С утра начинает судачить табльдот
о призраках трёх, о кострах их наскальных.
И девушка с кухни кофейник прольет
и слепо и тупо взирает на скатерть.
Двоится мой след на росистом крыльце.
Гость-почерк плетет письмена предо мною.
И в новой, чужой, за-озерной красе
лицо провинилось пред явью дневною.
Всё чушь, чешуя, серебристая чудь.
И девушке с кухни до страсти охота
и страшно ― крысиного яства чуть-чуть
добавить в унылое зелье компота.
20 ― 21 июня 1985
Сортавала
оттуда пригляд, куда вживе не ходят.
Скитания омутно-леший сюжет,
остуда и оторопь, хвоя и холод.
Зажжён и не гаснет светильник сырой.
То ― Гамсуна пагуба и поволока.
С налёту и смолоду прянешь в силок ―
не вырвешь души из его приворота.
Болотный огонь одолел, опалил.
Что ― белая ночь? Это имя обманно.
Так назван условно маньяк-аноним,
чьим бредням моя приглянулась бумага.
Он рыщет и свищет, и виснут усы,
и девушке с кухни понятны едва ли
его бормотанья: ― Столь грешные сны
страшны или сладостны фрёкен Эдварде?
О, фрёкен Эдварда, какая тоска ―
над вечно кипящей геенной отвара
помешивать волны, клубить облака ―
какая отвага, о фрёкен Эдварда!
И девушка с кухни страшится и ждет.
Он сгинул в чащобе ― туда и дорога.
Но огненной порчей смущает и жжет
наитье прохладного глаза дурного.
Я знаю! Сама я гоняюсь в лесах
за лаем собаки, за гильзой пустою,
за смехом презренья в отравных устах,
за гибелью сердца, за странной мечтою.
И слышится в сырости мха и хвоща: ―
Как скушно! Ничто не однажды, всё ― дважды
иль многажды. Ждет не хлыста, а хлыща
звериная душенька фрёкен Эдварды.
Все фрёкен Эдварды во веки веков
бледны от белил захолустной гордыни.
Подале от них и от их муженьков!
Обнимемся, пёс, мы свободны отныне.
И ― хлыст оставляет рубец на руке.
Пёс уши уставил в мой шаг осторожный.
― Смотри, ― говорю, ― я хожу налегке:
лишь посох, да плащ, да сапог остроносый.
И мне, и тебе, белонощный собрат,
двоюродны люди и ровня ― наяды.
Как мы ― так никто не глядит на собак.
Мы встретились ― и разминёмся навряд ли.
Так дивные дива в лесу завелись.
Народ собирался и медлил с облавой ―
до разрешенья ответственных лиц
покончить хотя бы с бездомной собакой.
С утра начинает судачить табльдот
о призраках трёх, о кострах их наскальных.
И девушка с кухни кофейник прольет
и слепо и тупо взирает на скатерть.
Двоится мой след на росистом крыльце.
Гость-почерк плетет письмена предо мною.
И в новой, чужой, за-озерной красе
лицо провинилось пред явью дневною.
Всё чушь, чешуя, серебристая чудь.
И девушке с кухни до страсти охота
и страшно ― крысиного яства чуть-чуть
добавить в унылое зелье компота.
20 ― 21 июня 1985
Сортавала
