Объявлена открытием тетради
отлучка ― лучше б утаить: чего.
Луны наитья длились и терзали
чело, что слепо ей подчинено.
Признается последняя обмолвка:
как ни таись, герой сюжета ― мозг.
Коль занят он лишь созерцаньем мозга,
он должен быть иль гений, или монстр.
Он ― нечто третье, но ему не спится.
А тут ещё мне задали урок:
продолжить миф об участи Нарцисса.
Луна менялась. Приближался срок.
Я думала, что выручит повадка:
поскрипывать пером о сём, о том,
не помня, где Эллада, где палата,
плеча одев в халат или в хитон.
Снега равнины сирые покрыли,
Афин виденье ― ярче и вольней.
Перед луной равны больница, Кимры,
строй пропилей, огни панафиней.
Пан искушает тростником свирели,
и юноша не поднимает век:
так Афродиты нежности свирепы,
что нимфу Эхо грубо он отверг.
Не так ли мозг вникает в образ мозга?
Ему внушаю: мученик Нарцисс,
превысить одиночество возможно:
забудь себя и сам себе не снись.
Он мне не внемлет. Боле ― никого здесь.
Не ведая ― темно или светло,
в себя он смотрит, как в глухой колодезь,
пытает отражение своё.
Что знать он хочет, ― мне о том не скажет.
Лишь намекнёт: как мне скушны вы все! ―
де, некогда мне объясняться с каждым.
Меж тем мы с ним ― пусть в дальнем, но в родстве.
Среди больничных греческих урочищ,
измучив зреньем свой же водоём,
красавец видит вдруг, что он ― уродец,
и вчуже сожалею я о нём.
Его юдоль ущербна и увечна:
латыни нет в зиянии прорех,
и греков речь не изучил невежда,
хоть и похож на грецкий он орех.
Но почему моей ладонью алчной,
коль попросту и попусту я лгу,
утайку драгоценности невзрачной
поглаживаю в утомлённом лбу?
Я завершу, поймав себя на слове,
мои ли измышленья, иль ничьи.
Цветов прохладных и прощальных слёзы
как будто сами возросли в ночи.
Прискучило мне сочиненье это.
В окне синеет хрупкой вести рань.
В угоду безутешной нимфе Эхо
я затворяю долгую тетрадь.
отлучка ― лучше б утаить: чего.
Луны наитья длились и терзали
чело, что слепо ей подчинено.
Признается последняя обмолвка:
как ни таись, герой сюжета ― мозг.
Коль занят он лишь созерцаньем мозга,
он должен быть иль гений, или монстр.
Он ― нечто третье, но ему не спится.
А тут ещё мне задали урок:
продолжить миф об участи Нарцисса.
Луна менялась. Приближался срок.
Я думала, что выручит повадка:
поскрипывать пером о сём, о том,
не помня, где Эллада, где палата,
плеча одев в халат или в хитон.
Снега равнины сирые покрыли,
Афин виденье ― ярче и вольней.
Перед луной равны больница, Кимры,
строй пропилей, огни панафиней.
Пан искушает тростником свирели,
и юноша не поднимает век:
так Афродиты нежности свирепы,
что нимфу Эхо грубо он отверг.
Не так ли мозг вникает в образ мозга?
Ему внушаю: мученик Нарцисс,
превысить одиночество возможно:
забудь себя и сам себе не снись.
Он мне не внемлет. Боле ― никого здесь.
Не ведая ― темно или светло,
в себя он смотрит, как в глухой колодезь,
пытает отражение своё.
Что знать он хочет, ― мне о том не скажет.
Лишь намекнёт: как мне скушны вы все! ―
де, некогда мне объясняться с каждым.
Меж тем мы с ним ― пусть в дальнем, но в родстве.
Среди больничных греческих урочищ,
измучив зреньем свой же водоём,
красавец видит вдруг, что он ― уродец,
и вчуже сожалею я о нём.
Его юдоль ущербна и увечна:
латыни нет в зиянии прорех,
и греков речь не изучил невежда,
хоть и похож на грецкий он орех.
Но почему моей ладонью алчной,
коль попросту и попусту я лгу,
утайку драгоценности невзрачной
поглаживаю в утомлённом лбу?
Я завершу, поймав себя на слове,
мои ли измышленья, иль ничьи.
Цветов прохладных и прощальных слёзы
как будто сами возросли в ночи.
Прискучило мне сочиненье это.
В окне синеет хрупкой вести рань.
В угоду безутешной нимфе Эхо
я затворяю долгую тетрадь.
