А у присяжных то же изумленье
В глазах застыло ― тридцать пятый год.
Я их любила за единодушье,
За полную готовность присудить
Меня к чему угодно…
В инфаркте выносили прокуроров,
Десятки лет искали адвоката,
Он где-то был, вот здесь, почти сейчас.
И третье поколение конвойных
Винтовку лихо ставило к ноге.
Как хорошо теперь ― защитник будет,
И можно, значит, беззаботно спать.
…………………….
Нет, умер он от старости, и это
Был не он, а кто-то в маске…
Скамейка подсудимых……..
Была мне всем: больничной койкой
И театральной ложей…
…………………….
Но, может быть, о ней уже довольно.
Я пропотелый ватник и калоши
Высокие ― ношу тридцатый год.
И муху, что ползет по лбу, не сгонишь.
… У кого-то рождались дети, кто-то получал высокие
награды ― кто-то умер, а я еще вдыхала дух
махорки и крепкий душный запах сапог солдатских.
………………………
………………………
И страшный голос протокол читал, и всем
казалось ― это человек, а это черный рупор надрывался и
повторял все те же тридцать фраз все тридцать лет. Все
помнили все это наизусть, все с каждою сроднились
запятою.
Я защищаю
Не голос, а молчание мое.
………………………
И я не знаю ― лето за окном,
Иль моросит холодный серый дождик,
Иль май идет и расцвела сирень,
Та белая ― что обо мне забыла,
Как все и всё…
………………………
А я сижу ― опять слюну глотаю
От голода. ― А рупор говорит.
Я узнаю, какой была я скверной
В таком году, как после становилась
Еще ужасней.
………………………
Как в тридцать лет считалась стариком, а в тридцать пять обманами и лестью кого-то я в Москве уговорила прийти послушать мой унылый бред, как дочь вождя мои читала книги и как отец был горько поражен.
………………………
О сказочка про белого бычка!
Мне кажется, что тот бычок обязан
В моем гербе найти себе покой.
………………………
А после выступают стукачи…
Их было много, и они казались
Всех благородней, сдержанней, скромнее.
С каким достоинством, с каким уменьем
И……….. . они себя держали.
Июнь 1958
В глазах застыло ― тридцать пятый год.
Я их любила за единодушье,
За полную готовность присудить
Меня к чему угодно…
В инфаркте выносили прокуроров,
Десятки лет искали адвоката,
Он где-то был, вот здесь, почти сейчас.
И третье поколение конвойных
Винтовку лихо ставило к ноге.
Как хорошо теперь ― защитник будет,
И можно, значит, беззаботно спать.
…………………….
Нет, умер он от старости, и это
Был не он, а кто-то в маске…
Скамейка подсудимых……..
Была мне всем: больничной койкой
И театральной ложей…
…………………….
Но, может быть, о ней уже довольно.
Я пропотелый ватник и калоши
Высокие ― ношу тридцатый год.
И муху, что ползет по лбу, не сгонишь.
… У кого-то рождались дети, кто-то получал высокие
награды ― кто-то умер, а я еще вдыхала дух
махорки и крепкий душный запах сапог солдатских.
………………………
………………………
И страшный голос протокол читал, и всем
казалось ― это человек, а это черный рупор надрывался и
повторял все те же тридцать фраз все тридцать лет. Все
помнили все это наизусть, все с каждою сроднились
запятою.
Я защищаю
Не голос, а молчание мое.
………………………
И я не знаю ― лето за окном,
Иль моросит холодный серый дождик,
Иль май идет и расцвела сирень,
Та белая ― что обо мне забыла,
Как все и всё…
………………………
А я сижу ― опять слюну глотаю
От голода. ― А рупор говорит.
Я узнаю, какой была я скверной
В таком году, как после становилась
Еще ужасней.
………………………
Как в тридцать лет считалась стариком, а в тридцать пять обманами и лестью кого-то я в Москве уговорила прийти послушать мой унылый бред, как дочь вождя мои читала книги и как отец был горько поражен.
………………………
О сказочка про белого бычка!
Мне кажется, что тот бычок обязан
В моем гербе найти себе покой.
………………………
А после выступают стукачи…
Их было много, и они казались
Всех благородней, сдержанней, скромнее.
С каким достоинством, с каким уменьем
И……….. . они себя держали.
Июнь 1958
