Всегда живут в моём воображенье
корзинщики весёлые Стамбула ―
не потому ли мальвы хорошели
когда из детства славный грек Замбуло
ещё на венском стуле восседает
и попугая с ложечки не кормит ―
всегда на завтрак груши наверстают
и к сроку в краску только бы при шёлке
на блюдечке увядшими цветами
оставлен отпечаток пересохший ―
размытое стекло течёт вповалку
и оплывает мутным стеарином
знакомый палисад роняет стебли
не выбирая только бы посуше ―
неразбериху этажерки вижу
и добрых книжек тонкие страницы
среди которых изредка случались
немодные кафтаны царедворцев
как бабочки присохшие степные
неловкая домашняя гордыня!
я вновь с тобой я вновь с самим собой ―
как мало быть уверенным и смертным ―
бумажные цветы похорошели
шальные пчёлы в кухоньке лохматы
как будто воздух напоить доступно
и затаить желание помочь
какое солнце сбудется сегодня?
тяжёлое как шапка Мономаха
с прокладкой твёрдой крепче наизнанку
с широкой оторочкою бобровой
как Хлебникова влажные ресницы
какие скрипки в музыкальной школе
достанут из футляров педагоги
и тронут пальцами привыкшими к работе
ковыльные смычки?
мне всё равно мне только на часок
паркета уловить ещё одышку
валторны словно к новогодней ёлке
огромные игрушки в серебре
и в трещинах поспешных контрабасы, трубы
что вызовут в сознании дельфина
желание сказать и умереть
и финикийским кораблём качнётся ―
но я уже не в силах повторить
― ― ―
греческих стёкол блеск
в неровной чешуе без опозданья
нарезанной гравёрами босыми
мне говорит о людях невысоких
но с профилем чеканки именной
крупицы света нам присуждены
рассеянные в тысяче иллюзий
в нагретой почве набухают зёрна
и духоту выдерживают поры
лишь для того чьё тело начеку
чьё сердце как ничьё.
1965