Русской речи»,
Их несли в Лоскутный ряд.
У Петровского бульвара
Их догнав, библиофил
«Русской речи» экземпляра
Как диковинки просил.
С воплем шла толпа густая
Горько плачущих Коршёй,
Слезы падали, блистая,
Из бесчисленных очей.
И, смирив свой пыл воинский,
Польско-русский Маколей,
Шел задумчив пан Вызинский ―
Хитроумный Одиссей.
Провожая прах любезный,
Шла редакция-вдова
И причитывала слезно
Прежестокие слова:
«Ах, когда б на деле знала
Я журнальные труды,
Я б журнал не затевала ―
Вот безумия плоды!
Но могла ль я Олимпийца
Снесть восточный произвол?
Он ― редактор-кровопийца,
Не щадит и слабый пол:
Он терзал мои созданья
И под каждою статьей
Делал дерзко примечанья
Святотатственной рукой.
Нет, крутым его законам
Ни за что не подчинюсь:
С ним, как Сталь с Наполеоном,
Хоть умру, а не сойдусь!»
Кетчер, жизнью убеленный,
Нацедил вина бокал
И вдовице сокрушенной
Подкрепиться предлагал:
«Пей и знай: вином заморским
Накатиться нет греха,
Вот другое дело горским
Или водкой, ха, ха, ха!
Ха, ха, ха! Вино ― лекарство…
Ха, ха, ха! Ну, пей скорей.
Ха, ха, ха! Ну, к шуту барство,
Пей да только не пролей!
Вспомни матерь Ниобею,
Что изведала она,
Сколь ужасная над нею
Казнь была совершена,
Но и в век тот безотрадный
Солдатенков тоже жил, ―
Он ей влаги виноградной
Целый ящик подарил.
Ты, чай, знаешь: Ниобея
Схоронила всех детей, ―
Ну так пей же. не робея,
В память внучки «Атенея»,
«Речи», дочери твоей!»
Но редакция подняла
Гордо голову свою
И с презреньем отвечала:
«Отвяжитесь, я не пью!»
И рукой своей сурово
Оттолкнула прочь бокал, ―
Влага брызнула, и снова
Кетчер вдруг захохотал.
И на хохот Пров Садовский,
Запыхавшись, прибежал:
Жбан эпохи допетровской
Он в руках своих держал;
Силой гения чудесной
Чрез толпу Коршей пролез
И куда-то (неизвестно!)
Быстро с Кетчером исчез.
«Смерть велит умолкнуть злобе, ―
Жрец Аскоченский сказал, ―
Мир покойнице во гробе:
Преневинный был журнал!»
Миша-книжник книжной ражи
Удержать в себе не мог,
И на улице сейчас же
Настрочил он некролог:
«Мол, жила-была газетка,
Так себе, не без грешков
(Сей журнал ужасно редкий
Здесь читал один Сушков).
Нрав имела тихий, кроткий:
Не бросалась на своих;
Л скончалась от сухотки,
К сожалению родных».
«Господа! Ей-богу, тошен
Жребий родины моей, ―
Загремел Сергей Колошин,
Катилина наших дней. ―
У богов на умном вече,
Видно, правда не живет.
Нет громовой «Русской речи»,
«Наше время» всё не мрет».
«Да, наш век ужасно скверен,
Нет людей ― всё я один, ―
Возгласил Борис Чичерин,
Публицист и дворянин. ―
Все желают вертикально
Мой народ разгородить,
Я хочу горизонтально ―
Кто мне может запретить?»
Взор вперяя исступленный
В сероватый небосклон,
Вдруг Медузой вдохновенный
Рек Григорьев Аполлон:
«Демоническим началам
Честно, верно я служу ―
И с сочувствием немалым
За паденьями слежу:
Легионы журналистов,
Точно мухи, так и мрут;
Нынче умер Феоктистов,
Завтра Павлову капут».
Начало 1862