Горы в цвету
Не к народным забавам и праздникам,
Не в кишащие людом предместья,
Лишь к пустынным лугам, к виноградникам
Поведет эта грустная песня.
Не пройдет в ее тихих излучинах
Ни купец, ни маркграф, ни крестьянин,
Только весла застонут в уключинах,
Только шмель прогудит на поляне.
* * *
По синим отрогам ― спокойно, упорно
Шагают вдвоем ― человек и осел…
Сыра еще глина на выгибах горных;
Боярышник белый на гребнях зацвел;
Все глубже и глубже, сквозь иглы и кроны
В долинах синеет весенняя мгла…
На ослике ― женщина; ткань шаперона
Сливается с серою шерстью осла.
А там, впереди, уже близко за бором,
Алмазной преградой вздымаются горы;
Уже различимы на блещущих кручах
Воронки скользящие вьюг неминучих.
И близко уже, как угроза врага,
Жестоким дыханием дышут снега.
― Как странно, Рожэ, с той минуты, как ночью
Мы оглянулись на Безансон,
Как будто впервые мой путь воочью
Смыслом и светом стал озарен!
Тогда поняла я, мой друг, навеки
От нашего замка я ухожу
Куда-то за горы, за льды, за реки,
К непонимаемому рубежу!
И вот ― девятнадцать дней идем мы,
И все мне отрадно, все легко:
У этих костров спокойная дрема,
В охотничьих хижинах ― молоко.
А этот ослик ― какой он милый,
Я никогда не видала смешней,
И разве прежде я так любила
Хоть одного из своих коней?
― Должно быть, от этих лесов, госпожа,
Покой нас объемлет священный:
Взгляните, как зелень ясна и свежа,
Как чист этот купол нетленный!..
― Да, милый Рожэ… Но вчера, у привала,
Чуть сон прикоснулся к глазам моим,
Как тяжко, трудно, как больно стало!
Да: это меня призывал Джероним.
Он звал, будто в смертном томлении духа,
Мольбой, замирающей, как струна,
Заклятьем, едва достигающим слуха,
Как стон из глубин подземного сна!..
Туда не сойдут ни лучи, ни виденья,
Там давит бездумная, тяжкая твердь,
Оттуда ведут только два пробужденья:
В вечную жизнь/ И в вечную смерть.
― Не должно скорбеть, государыня, путь
И жизнь его небом хранимы:
Не мы, так другие сумеют вернуть
Из тьмы короля Джеронима.
― Ты прав. И я верю, Рожэ, это братья
Для помощи каждому в муках его
От вечного солнца на Монсальвате
Сошедшие в сумрак мира сего.
― Госпожа! Как радуюсь я!
Ваша вера ― вера моя!
Но гляньте: уже прохлада
Встает от сырой земли,
И, кажется, шум водопада
Я различаю вдали.
Миг ― и пред ними открылось ущелье:
Плавно-стремительная река
И вдалеке ― невзрачная келья,
Кров перевозчика-старика.
Вдруг ― за скалою раздался топ,
Грубый, дикий, грузный галоп:
Точно раскатистый низкий гром,
Через кусты,/ сквозь бурелом…
― Стойте, моя госпожа! Тише!
Это кабан матерый идет.
Он полуслеп, но чутко слышит…
Эх! Рогатину бы! ―/ И вот,
Черен, как уголь, быстр, как ветр,
Вырвался на дорогу вепрь.
Птица шарахнулась. Взмыл орел.
Стиснул поводья Рожэ. / Осел
Рвался ― не вырвался―/ заревел ―
Зверь обернулся:/ остр и бел
На солнце сверкнул трехгранный клык,
Вепрь/ бросился. / Сдавленный крик
Вырвался у Агнессы… / Рожэ
Палку схватил/ и настороже
Молниеносный нанес удар
В длинную морду. / Свиреп и стар,
Не испугался зверь:/ Миг ―
Рожэ к траве опускался, ник,
Хлынула кровь… / Загнутый клык ―
Дальше спуталось все:/ не крик,
Но чей-то спокойный и властный голос,
Вдруг―/ Тишина. / И в облачных полосах ―
Старец, склоняющийся к нему
Через сгущающуюся тьму.
То перевозчик вышел навстречу,
Снова, как в дни незабвенные те,
Только теперь сутулые плечи
В белом, домотканом холсте.
― Оставь, старик! Дай умереть,
Агнессу благослови.
― Путник, мужайся! Не смерть, но жизнь
Твердым духом зови!
И, сморщенная от холода,
Лишений и горьких зол,
Рука старика распорола
Залитый кровью камзол.
Кровоточащая рана,
Как омутом, взгляд маня,
Казалась грешной и странной
Под солнцем юного дня.
Казалось, что кровь струится
Не раной, не плотью, нет —
Из древней общей криницы
Под зыбью пространств и лет;
Криницы, открытой Богом
На самом дне бытия,
В молчанье, во мраке строгом
Истоки жизни тая.
Туда, где лилия Девы
Цвела под ударами жил,
Руку своей королевы
Тогда Рожэ положил.
И вздрогнула дрожью невольной
Неведающая рука,
Как будто коснувшись больно
Невидимого клинка.
А взгляд становился серым,
Уже догорал и ник…
― Молись, госпожа! Веруй!
Твердо молвил старик.
О, нет, это был не слабый,
Не прежний рыбак долин:
Нечеловеческой славой
Светился венец седин;
И поднял он к бездне синей
Пророческие глаза.
Блестящие, как в пустыне
Затерянная бирюза;
И складками древней муки
Изрезанное чело,
И над умирающим руки
Простер, как щит и крыло.
Исусе Христе! Твоим именем,
Побеждающим смерть человека;
Моим правом, свыше дарованным,
Отменить начертания рока:
Вашей помощью, дважды рожденные
В недоступных снегах Монсальвата,
Да удержится жизнь отходящая
В плоти сей ― до грядущего срока!
… Смеркалось… / У ветхого, тесного дома
Закат наклонил свои копья уже,
Когда на истлевшие клочья соломы
В полузабытьи опустился Рожэ.
И ночь, отходя, унесла, как юдоль,
Затихшую боль.
И странные дни над бревенчатой кельей
Для трех единенных сердец потекли
В безмолвном согласье, в духовном веселье,
Под плеск и журчанье весенней земли.
Уже не томим исцеленною раной,
Но слабый, недвижный, думал Рожэ
О солнечных бликах над топкой поляной,
О вдруг промелькнувшем вдоль окон стриже,
О ней, неотступно склоненной над другом;
То взглядом, то речью, то пищей простой
Она, как весна над воскреснувшим лугом,
В невянущей юности шла над душой.
Старинную ревность и темное горе
Изгнал чудотворный цветок на груди,
И радостно слушало сердце, как море
Глухих испытаний шумит впереди.
Порою шаги старика Гурнеманца
Впускала в чарующий круг тишина.
Он молча склонялся к лицу чужестранца,
Как светлый водитель целебного сна…
И вновь уходил к своим мрежам и пчелам
Иль к широкодонной дощатой ладье,
Где плавно танцуя в мельканье веселом,
Играли форели в прозрачной воде.