В сизую оттепель, в сумерках, по нескончаемым залам,
Фрески минуя и мрамор, я в забытьи проходил.
Как я любил эти лики!.. Каждый из них рассказал мне
Повесть о счастье и горе храмов, дворцов и могил.
Запах ― старинный, знакомый – остановил меня, данью
Вечно-забытому… В памяти вспыхнула древняя боль,
И поднялась, и метнулась к каменному изваянью
На распустившемся лотосе, ― без позолоты, ― как смоль.
Это сиял Совершенный: с тихою полуулыбкой,
С полуопущенным взором, в тонком венце бодисатв, ―
Что он провидел, Возвышенный, в мареве времени зыбком?
Пряжу ли кармы? Иль сроки мудрых посевов и жатв?
Каждого благословлял он полураскрытой ладонью,
С благоуханного лика веял внемирный покой…
Бронза его сохранила храмовые благовонья,
Втертые в темное тело благочестивой рукой.
Никнуть бы благоговейно к этой ладони печальной,
Столько веков обращенной в многострадальную тьму…
И закачались над нами образы родины дальной,
Нами одними услышанные, не внятные никому.
1933
Фрески минуя и мрамор, я в забытьи проходил.
Как я любил эти лики!.. Каждый из них рассказал мне
Повесть о счастье и горе храмов, дворцов и могил.
Запах ― старинный, знакомый – остановил меня, данью
Вечно-забытому… В памяти вспыхнула древняя боль,
И поднялась, и метнулась к каменному изваянью
На распустившемся лотосе, ― без позолоты, ― как смоль.
Это сиял Совершенный: с тихою полуулыбкой,
С полуопущенным взором, в тонком венце бодисатв, ―
Что он провидел, Возвышенный, в мареве времени зыбком?
Пряжу ли кармы? Иль сроки мудрых посевов и жатв?
Каждого благословлял он полураскрытой ладонью,
С благоуханного лика веял внемирный покой…
Бронза его сохранила храмовые благовонья,
Втертые в темное тело благочестивой рукой.
Никнуть бы благоговейно к этой ладони печальной,
Столько веков обращенной в многострадальную тьму…
И закачались над нами образы родины дальной,
Нами одними услышанные, не внятные никому.
1933
