Из далекой Италии в Санкт-Петербург
Молодой возвратился художник.
Для него беснование северных пург
Преисполнилось зовов тревожных.
Тут его на Васильевский, в темный чердак,
Загнала нищета и чахотка.
Стал он жить как умел, на алтын, на пятак,
Понимал, как целительна водка.
Академики в лентах, в мундирной красе
На него поглядели любезно,
Но отметили на заседании все,
Что, как видно, он катится в бездну.
А в душе у него расцветала весна,
Ликовала великая дерзость.
И однажды, когда он метался без сна,
Пред художником время разверзлось.
Сотня лет миновала мгновенно пред ним,
Что-то вычитал он иль услышал ―
И, призваньем храним, непризнаньем гоним,
Безрассудным любовником вышел!
И швырял он мазки на свое полотно,
Хрипло кашляя и задыхаясь.
Так рождалось лицо, воскресало оно,
Одолевшее временный хаос.
На холсте проступала ― слаба и нежна,
Чья-то жертва иль чье-то орудье,
Как растенье, цеплялась за стену княжна
В красном платье, с раскрытою грудью.
А в косое окно каземата хлестал
Пенный шквал непогоды осенней.
Она знала, что час ее смертный настал,
Не ждала ниоткуда спасенья.
Только слабыми пальцами в камень впилась,
Как в холстину шатучей кулисы.
Только тлела в сиянье пленительных глаз
Благодарность счастливой актрисы.
Благодарность. За что? За непрочный успех,
За неясную роль, за беспечность?
Иль за то, что, во времени жить не успев,
Пред собой она видела вечность?
Так Искусство на ней утверждало закон,
Навсегда милосердный и грозный
Для раскатов оркестра, для ликов икон,
Для поэмы, и танца, и бронзы.
А княжна Тараканова ― это предлог,
Чтобы время с прямой автострады
Своротило сюда и вошло в эпилог
Для горчайшей на свете услады.
Сквозь замерзшее в иглах и звездах стекло
То ли синь проступала морская,
То ли время текущее впрямь истекло,
То ли я наконец истекаю…
Всё кончается. Навеселе! Налегке!
И, дыша своевольем и ритмом,
Время дальше летит. И в последней строке
О бессмертье своем говорит нам.
Декабрь 1969