Весь день он спал, не сняв сапог, в шинели,
С открытым ртом, ― усталый человек.
Виски немного впали, посинели
Таинственные выпуклости век.
Я подходил на цыпочках, бояся
Дохнуть на сына. Вот он наконец
Из дальних стран вернулся восвояси,
Так рано оперившийся птенец.
Он встал, надел ремень и портупею,
Слегка меня ударил по плечу.
Наверно, думал:/ «Нет. Еще успею.»,
Зачем тревожить? Лучше помолчу».
Последний ужин. Засиделись поздно.
Весь выпит чай, и высмеян весь смех.
И сын молчит, неузнан, неопознан
И так безумно близок, ближе всех.
Какая мысль гнетет его? Как скудно
Освещена под лампой часть лица.
Меняется лицо ежесекундно.
Он смотрит и не смотрит на отца.
И всё в нем недолюбленное, недо —
любившее… / В мозгу ― как звон косы,
Как взмах косы: «Я еду, еду, еду».
Он смотрит и не смотрит на часы.
Сегодня в ночь я сына провожаю.
Не знает сын, не разобрал отец,
Чья кровь стучит, своя или чужая, ―
Всё потерялось в стуке двух сердец.
Всё дело в том, что… / Стой. Но в чем же дело?
Всю жизнь я восхищался им и ждал,
Чтоб в сторону мою хоть поглядел он.
Ждал. Восхищался. Вот и опоздал.
И он прервал неконченную фразу;
«Не провожай. Так лучше. Я пойду
С товарищами. Я умею сразу
Переключаться в новую среду.
Так проще для меня. Да и тебе ведь
Не стоит волноваться». / Но, без сил,
Отец взмолился. / Было восемь, девять.
Я ровно в десять сына упросил.
Пошли мы на вокзал ― таким беспечным
И легким шагом, как всегда вдвоем.
Лежал табак в его мешке заплечном,
Хлеб, концентраты, узелок с бельем,
Ни дать ни взять ― шел ученик из класса
В экскурсию под выходной денек.
Мой лейтенант и вправду мог поклясться,
Что в поезде не будет одинок:
Уже в метро попутчиков он встретил.
И лейтенанты вышли впятером.
Я был шестым. Крепчал ненастный ветер.
Зенитки били. Где-то грянул гром.
Как будто дождь накрапывал. А может,
Дождь начался совсем в другую ночь…
Да что тут, был ли, нет ли ― не поможет.
Тут и гораздо большим не помочь.
Мы были близко. Рядом. Сжали руки.
Сильней. Больней. На столько долгих дней,
На столько долгих месяцев разлуки.
Но разве знали правду мы о ней?
А тут же, с матерями и без близких,
С букетиками маленьких гвоздик,
Выпускники из школ артиллерийских
С Москвой прощались. / Мрак уже воздвиг
Железный, грубый занавес у входа
В ночной вокзал. / Кричали рупора.
Пошла посадка… / ― Сколько до отхода?
Час? Полчаса? / ― Ну, а теперь пора.
Гражданских на вокзал не пустят. / ― Ну так
Обнимемся под небом, под дождем.
― Постой. ― Прощай. / ― Постой хоть пять минуток,
Пока пройдет команда, переждем.
Отец не знает, сына провожая,
Чья кровь, как молот, ухает в виски,
Чья кровь стучит, своя или чужая.
― Ну, а теперь еще раз, по-мужски. ―
И, робко, виновато улыбаясь,
Он очень долго руку жмет мою,
И очень нежно, ниже нагибаясь,
Простое что-то шепчет про семью:
Мать и сестру. / А рядом, за порогом,
Ночной вокзал в сиянье синих ламп.
А где-то там, по фронтовым дорогам,
Вдоль речек, по некошеным полям,
По взорванным голодным пепелищам,
От пункта Эн на запад напрямик
Несется время. Мы его не ищем.
Оно само найдет нас в нужный миг,
Несется время, синее, сквозное,
Несет в охапках солнце и грозу.
Вверху синеет тучами от зноя
И голубеет реками внизу.
И в свете синих ламп он тоже синим
Становится и легким и сквозным ―
Тот, кто недавно мне казался сыном.
А там теснятся сверстники за ним.
На загоревших юношеских липах
Играет в белых бликах синева,
И кубари пришиты на петлицах.
А между ними, видимый едва,
Единственный мой сын, Володя, Вова,
Пришедший восемнадцать лет назад
На праздник мироздания живого,
Спешит на фронт, спешит в железный ад.
Он хочет что-то досказать и машет
Фуражкой. / Но теснит его толпа.
А ночь летит и синей лампой пляшет
В глазах отца. / Но и она слепа.