Когда мостами разведен,
тенями падая на окна,
дымит под белым фонарем,
газоном каменным изогнут,
любви полуночный ковчег, ―
уже не веря в переезды,
как призрак, кажущийся век
рукою тянется железной,
и хрупко горло площадей
у Стрелки, выгнутой подковой,
чудак в распахнутом плаще
к изгибу невскому прикован.
Так быт семейственный нелеп,
как наши ранние потери,
и неделимый славы хлеб
лежит за пазухами, греясь.
В ветру гудят колокола,
скользят вдоль вод велосипеды,
старухой пушкинской бела
вся ночь, и петербуржец бедный
в сыром плаще, удвоив шаг,
как звон, отторгнутый от меди,
спешит и, скоростью дыша,
дичится площади и бредит.
тенями падая на окна,
дымит под белым фонарем,
газоном каменным изогнут,
любви полуночный ковчег, ―
уже не веря в переезды,
как призрак, кажущийся век
рукою тянется железной,
и хрупко горло площадей
у Стрелки, выгнутой подковой,
чудак в распахнутом плаще
к изгибу невскому прикован.
Так быт семейственный нелеп,
как наши ранние потери,
и неделимый славы хлеб
лежит за пазухами, греясь.
В ветру гудят колокола,
скользят вдоль вод велосипеды,
старухой пушкинской бела
вся ночь, и петербуржец бедный
в сыром плаще, удвоив шаг,
как звон, отторгнутый от меди,
спешит и, скоростью дыша,
дичится площади и бредит.