Невысокое солнце над Биржей
о парадности северной лжет.
Лошадь шла, видя только булыжник
и подруги прошедшей помет.
Подчинясь петербуржской привычке,
вся бледна, одинока лицом,
и как лошадь была неприлична,
а не то чтобы зваться конем.
Катафалк ехал следом за нею,
на резиновых шинах катясь,
а я рядом шагал по панели,
оступаясь в дорожную грязь.
Однобокая двигалась лошадь,
на телеге стоял катафалк,
растянув бесконечные вожжи,
с двух сторон ее кучер шагал.
Что везла эта бедная кляча?
Я, догнав ее, в гроб заглянул:
и, от ужаса медленно плача,
перед всем ощутил я вину:
там лежала такая же лошадь,
только больше, чем эта, мертва,
и я, видом ее огорошась,
на ногах удержался едва.
Бедной гнить на забытом погосте,
не вертеть за собой колесо.
Лошадь, если б когда-нибудь в гости
вам свернуть бы ко мне на часок,
я позвал бы Альтшулера к чаю
повальсировать с вами танго,
и Альтшулер бы, глуп и печален,
спел бы хором для нас «Иго-го!»
о парадности северной лжет.
Лошадь шла, видя только булыжник
и подруги прошедшей помет.
Подчинясь петербуржской привычке,
вся бледна, одинока лицом,
и как лошадь была неприлична,
а не то чтобы зваться конем.
Катафалк ехал следом за нею,
на резиновых шинах катясь,
а я рядом шагал по панели,
оступаясь в дорожную грязь.
Однобокая двигалась лошадь,
на телеге стоял катафалк,
растянув бесконечные вожжи,
с двух сторон ее кучер шагал.
Что везла эта бедная кляча?
Я, догнав ее, в гроб заглянул:
и, от ужаса медленно плача,
перед всем ощутил я вину:
там лежала такая же лошадь,
только больше, чем эта, мертва,
и я, видом ее огорошась,
на ногах удержался едва.
Бедной гнить на забытом погосте,
не вертеть за собой колесо.
Лошадь, если б когда-нибудь в гости
вам свернуть бы ко мне на часок,
я позвал бы Альтшулера к чаю
повальсировать с вами танго,
и Альтшулер бы, глуп и печален,
спел бы хором для нас «Иго-го!»
