Прогулка
Часть 1
Глава 1
Когда один я набережной узкой
тащился вдоль заборов захолустных, ―
там, что ни шаг, дорога всё опасней, ―
великолепные тогда мне снились казни,
подробности их. Сглоданный ветрами
сад, по стене вытягиваясь, шарил,
и, оттопырив снег, сухой репейник
казался знаком тьмы и запустенья.
То крупно, то чуть видимо дрожа,
сад расплескался, будто я разжал
кулак, его сжимавший до сих пор.
Я оглянулся ― вот пейзаж: забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем стена,
стена без окон, неприглядный дом…
И понял я, что мне давно знаком
весь этот вид с безжизненной стеной.
Я в сад вошел, и тень моя за мной.
Рывками ветер долетал с канала,
был сад проекцией, но без оригинала.
Плоски деревья были, наст был тверд.
Я шел дичась, как будто бы я вор.
Я проходил сквозь черные стволы,
сад шарил по стене, как будто плыл,
как будто бы всплывал из глубины,
неотделим от плоскости стены.
Сад выгребал, вытягиваясь вверх.
Я шел всё дальше, вдруг наткнулся: дверь!
Я видел, как по снегу полукруг
дверь описала, выгибая сук,
распластанный по ней и по стене.
Дверь открывалась выходом ко мне.
Я осторожно сделал первый шаг.
За отвороты глубже сунул шарф.
И дверь закрылась с грохотом за мной.
Стена и сад остались за спиной.
Глава 2
Таков был этот сад ― пейзаж души,
движенья сада были не слышны,
и продолжали видеться мне казни,
великолепные, похожие на праздник.
Да, в глубине тех захолустных улиц
тянулся сад, мерцая, словно угли,
и, за стволы туманные попятясь,
виднелся дуб, для будущих распятий
задуманный ― был ствол его раздвоен.
Я оказался в полночь пред стеною,
на ней был сад, как бы от боли скрючен:
юродствовали веточки и сучья.
Шел ровный снег. Кругом было темно.
На стену всю ― хотя б одно окно!
И слышал я ― сугробы оседают,
вот водосток отрыгивает наледь.
Снег приподняв, шевелится трава.
Неподалеку тащится трамвай,
гостей последних, бледных развозя.
И лыжники за городом скользят.
И, глядя в потолок, еще не стар,
лежит покойник, словно Бонапарт,
сухие руки на груди сложив…
Таков был этот вид ― пейзаж души:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем стена,
стена без окон, на которой сад
тянулся вверх. Был ровен снегопад.
Был ровен снегопад и был неслышен.
Сад, как душа, всё устремлялся выше,
и было страшно в комнате ночной
лежащему с уснувшею женой.
Казалось всё, что оборотнем вдруг
она проснётся. Ночь. Не спит супруг.
По потолку скользят лучи от фар,
еще смотри ― шевелится фонарь
над баррикадой выставленных дров,
что в переулках проходных дворов…
Я к дубу шел, петляя меж деревьев,
и вдруг застыл пред низенькою дверью.
Я видел, как по снегу полукруг
дверь описала, выгибая сук,
распластанный по ней и по стене:
дверь открывалась выходом ко мне.
Я задержал её движенье вспять,
прислушавшись, как медленно скрипят
сырые петли. Гнусный скрип в ушах
не умолкал. Я сделал первый шаг.
То закрывая, то впуская свет,
скрипела дверь, царапаясь о снег,
и я шагнул в пустую глубину,
назад уже решась не повернуть.
Глава 3
На лестничной площадке мрак был. В дверь
врывался ветер, поднимая вверх
снежинки, освещенные извне.
Я шел вперед на ощупь, по стене.
Ни лестницы здесь не было, ни двери.
Но я подумал, сам себе не веря,
что дальше будет выход. Спичку сжег.
Открылись тени. Различил комок
газеты, пол, составленный из плит,
глухую стену ― и, решась ступить
еще на шаг, я посмотрел за спину:
проход был черен, время было длинно.
Закрылась дверь, впустившая меня.
Вот перечень сегодняшнего дня,
тот, что запомнил. Утро. Снег чуть розов.
Кругом пейзаж февральского мороза.
Над длинным зданьем сонного дворца
явленье солнца призраком родства
с прошедшим веком, коий так развернут,
что нет труда представить себя мертвым
цареубийцей. Площадь. Ангел. Крест.
Пейзаж обычный петербуржских мест.
День. Над столом моим скопленье света,
листы бумаги, «Мерседес» ― приметы
моих трудов. Я занят, я пишу,
когда смотрю в окно, то слышу шум
всей улицы и знаю ― рядом церковь.
Пишу ― кварталом отделен от центра.
На куполах залитый солнцем снег.
Вот голуби проносятся в окне.
С визитом ― гость, и с ужином ― жена.
Гость тет а тет, гость ― крыса, гость ― журнал.
Вечерний бридж, и всё благопристойно,
и все сидят, скосившись на съестное,
но каждый занят высшим, каждый сам,
и длинно всё, длиннее книги Царств.
Но, ворот свой подняв, уходит сумрак
на пустыри окраин Петербурга,
идёт впотьмах по набережным сонным,
где город спит, газонами изогнут,
где тёмный сад, изглоданный ветрами,
как по стене, вытягиваясь, шарит.
Вышагивает ветер час за часом
какой то юноша, нечесаный, несчастный,
и тащится, вынюхивая самок,
еще один, ― возможно, тот же самый.
Я обогнал их трусовато, боком ―
и оказался пред стеной без окон.
На ней был сад, и вытянут, и сплющен,
один из вариантов райской кущи.
Бесплотный, безобъемный сад теней.
И я вошел в него, приблизившись к стене,
нельзя сказать, чтобы совсем не струсив,
а рядом были виды захолустья:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем ― стена,
стена без окон, безобразный сад.
Неслышно продолжался снегопад.
И, за стволы туманные попятясь,
там дуб стоял подобием распятья.
Был ствол его раздвоен широко:
игра природы, мысли ― для кого?
Я двинулся к нему через деревья
и замер вдруг пред низенькою дверью.
Я оттолкнул ногой ее. Черно
за дверью было. Тень моя за мной
скользнула вглубь, и, отделив от мира
меня и тень, за нами дверь закрылась.
Кругом был мрак. Я спичку сжег и тихо
пошел вперед, и вот наткнулся: выход.
Глава 4
Дверные щели пропускали свет.
За спину глянул, в стороны и вверх,
чтобы запомнить переход свой, но
кругом было по прежнему черно,
и только впереди сквозь узенькие щели
цедился свет: там фонари горели,
там, ― я подумал, ― я увижу двор
и с фонарем, и с выставкою дров,
и с окнами, завешанными на ночь.
Я в дверь ногой ударил… Было рано.
Часа, должно быть, два, и то от силы.
Моя жена, должно быть, погасила
двойное бра и, лежа на спине,
тревожится, должно быть, обо мне.
На босу ногу в шлепанцах сосед
прошел по коридору: гасит свет,
к себе вернулся, быстро запер дверь,
должно быть, лег сейчас и смотрит вверх.
По потолку скользят лучи от фар,
еще смотри ― шевелится фонарь
над баррикадой выставленных дров,
что в переулках проходных дворов.
Плодят ручьи разбухшие сугробы.
Под одеялом, чтобы лечь удобней,
два тела изгибаются, скользят.
Потом всё тихо ― за стеною спят.
Голоса:
― Ты засыпаешь? / ― Нет! Который час?
― Должно быть, три. У твоего плеча,
как в лодке. / ― На стене… / И на стене ―
безлистый сад. / Прогуливая тень,
идет любовник, разветвляя куст
своих теней. Потрескиванье. Хруст.
В постели упражняется фантаст:
за чью то жизнь всего себя отдаст.
Ночь ― воскресенье мыслей и добра.
Пусты все магазины до утра.
Снег освещает церковь, тихий сквер,
его ограду… / Я ударил в дверь
и выскочил на улицу, как вор,
но увидал: не дом жилой, не двор,
не площадь и не рынок, не завод,
не пригород в лесничестве, не род
воображенья: горы ли, Эдем,
не царство теней и не летний день,
не эшафоты, даже не шабаш
весёлых ведьм ― я увидал пейзаж:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник, за спиной ― стена,
стена без окон, на которой сад
юродствовал. Был ровен снегопад.
Ни встречного, ни окон, ни дворов.
Всё тот же снег, но без моих следов.
И фонари по прежнему стучат.
Всё тот же сад, прижатый к кирпичам.
Всё тот же вид: булыжник и канал.
И за спиной, и по бокам ― стена,
которую насквозь прошел затем,
чтоб снова опознать себя и тень
в пустом саду, бесплотном и пустом.
Одна стена, одна стена ― не дом.
И дверь в стене, ведущая в тиши
к такому же пейзажу ― вид души:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем ― стена,
стена без окон, на которой сад
всплывает вверх. Я слепо, наугад
бежать пустился, обгоняя тени,
как будто вверх по каменным ступеням.
Часть 2
Гонимый кем, почем я знаю?
Глава 1
За мной тянулся гнусный скрип дверей,
горела треть трефовых фонарей.
С Невы дул ветер и поземку гнал.
Льдом не закрытый, морщился канал.
К лицу был небу исполин-собор,
по композиции похожий на костер.
И я, согнувшись будто от удара,
спешил к нему по зимним тротуарам,
но, не дойдя, вдруг повернул назад:
я сызнова решил увидеть сад,
распластанный на кирпиче стены,
и тот пейзаж ― создание спины,
но путь к нему был мною же запутан.
Исчезли звезды. Начиналось утро.
В прошедшем веке задували свечи.
И, как трава, проросшая из трещин,
тянулись липы берегом канала,
и шел вдоль них, как ночь назад, сначала,
следя щитки над арками домов.
Стонали кошки, из глубин дворов
ужасным фырканьем предупреждая встречу.
В прошедшем веке чуть дымились свечи.
Тянулись вдоль воды жилые зданья.
Я был облеплен ими сбоку, сзади,
и будто бы тащил их не спеша,
с таким трудом давался каждый шаг.
Канал петлял, и вот уже ― кусты,
и где то рядом должен быть пустырь.
Вот переулки наподобье трещин.
В прошедшем веке ― всё головки женщин
вдоль длинных строф и автор с чубуком.
И вот пейзаж, почти уже знаком!
Навстречу мне прохожий, столь нечастый,
бессонный юноша, потерянный, несчастный.
Второго не было, второй нашел ночлег.
Я шел вперед, продавливая снег,
всё было бело, наст еще был тверд.
Я оглянулся, увидал ― забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник ― сразу же узнал
я этот вид, пейзаж своей души,
всё было тихо, будто оглушил
меня пустырь, ― но не были видны
ни тени сада, ни простор стены…
Глава 2
С великолепных казней для зевак
мной начиналась первая глава,
но чем я дальше шел и чем быстрей,
всё явственней был слышен скрип дверей,
оставленных, где сад всё распростёр.
За площадью увидел я собор
и, вздрогнув, повернулся, и назад
пошел быстрей, чем прежде, ― видно, сад,
как место преступления, тянул,
собой заполнив праздную стену.
Мерцал канал, вдали ― тряслись огни.
Я шел вдоль парапета, всё один,
но скрип дверей незримой паутиной
тянулся вслед, не прерываясь, длинный,
как путь обратный из любых путей.
Был нескончаем этот скрип петель!
И, оторваться от него спеша,
я вдвое, втрое ― я убыстрил шаг,
просматривая бегло номера
домов мне встречных.
Из глубин двора
так, словно человеческий подкидыш,
стонали кошки от любви, как видно!
И нестерпимая была во мне тоска,
как если б всадник вслед за мной скакал.
Я задыхался, я ― замедлил шаг,
свернул за угол (всё еще бежал),
но за углом, как будто поджидал,
стоял тот юноша, готовый на удар,
я отшатнулся, заслонясь рукой,
рванулся вбок, ― но где то был второй!
Всё ниже были встречные кусты,
и, наконец, я различил пустырь
и столь знакомым ставший мне пейзаж,
но вместо сада на стене ― этаж
над этажом и окон пояса:
как изменилось всё за два часа!
Но, может быть, окраины меня
запутали, за вымыслом гоня, ―
и я вбежал в какой то странный двор,
затем в другой, по лестницам меж дров,
петлял и путался, как клоун и удав,
как Арлекин в предлинных рукавах,
но не было ни сада, ни стены…
Глава 3
Мои шаги мне были не слышны.
Еще один предвижу я повтор:
я увидал за площадью собор,
его гигантский купол, облака.
Как будто всадник вслед за мной скакал,
я повернулся ― и уже бегом
я от собора скрылся за углом:
казалось, сад лишь мог меня укрыть,
подробно было цоканье копыт,
и скрип дверей был неразрывно длинен,
как старца взгляд ― сюжет о блудном сыне.
Я всё бежал, пытаясь оторваться
от скрипа ли дверей, от взгляда ль старца.
Моим движеньем смазанные зданья
мелькали возле, и я знал, что сзади
уже их тьма с колониями кошек.
И гнусный скрип обугливал мне кожу.
Исчезли звезды. Было чуть светло.
Я за угол свернул, но за углом,
расставив руки, чтобы сразу взять,
стоял всё тот же юноша. Скользя
по гололедице, рванулся я. Канал
рябь фонарей, пошатываясь, гнал,
и низкие увидел я кусты:
так значит рядом, где то здесь, пустырь!
Бежать пытаясь, то сходя на шаг,
я двигался, стараясь приглушать
дыхание, но вот почти в упор
наткнулся я на: улица, забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник ― тот пейзаж, что гнал
меня сквозь город. Не были видны
мне только тени на холсте стены.
Стена была вся в поясе окон.
Я в дверь скользнул: мне был проход знаком,
но, пробежав и выскочив за дверь,
я оказался в узеньком дворе,
его я пересек ― но и за ним
был снова двор ― безвыходно гоним,
я прятался по лестницам, где вровень
сходились кошки, выгнувшись, как брови
огромных глаз, и я бежал быстрей.
За мной тянулся гнусный скрип дверей.
Была во мне открытая тоска,
не то чтоб всадник вслед за мной скакал,
не то чтобы сюжет: семит и рыцарь,
но только было некуда укрыться
и невозможно было здесь остаться!
Не с просьбой ― для браслетов арестантских
я вышел сам к ним, руки протянул,
в который раз пройдя через стену,
чтоб снова опознать пейзаж души
и тем пейзажем убедиться: жив!
Так вот он снова, словно приговор,
немного краток: улица, забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и над всем стена,
стена без окон, на которой сад
всплывает вверх, как ночь тому назад,
и дверь в стене, ведущая в тиши
к такому же пейзажу ― вид души,
где тот же сад юродствует, дрожа.
Прощай, пейзажем ставшая душа!
5 марта 1964