Белые церкви над родиной там, где один я.
Где-то река, где тоска, затянув перешеек…
Черные птицы снуют над своим отраженьем.
Кони плывут и плывут, огибая селенья.
Вот и шоссе. Резкий запах осеннего дыма.
Листья слетели, остались открытыми гнезда.
Рваный октябрь, и рощи проносятся мимо.
Вот и река, где тоска, что осталось за ними?
Я проживу, прокричу, словно осени птица.
В грязном дожде всё на веру приму, кроме смерти,
около смерти, как где-то река возле листьев,
возле любви и не так далеко от столицы.
Вот и деревья. В лесу им не страшно ли ночью?
Длинные фары пугают столбы, и за ними
ветки стучат и кидаются тени на рощи.
Мокрый асфальт отражается в коже любимой.
Всё остается. Так здравствуй, моя запоздалость!
Я не найду, потеряю, но что-то случится.
Возле меня, да и после кому-то осталась
рваная осень, как сбитая осенью птица.
Белые церкви и бедные наши забавы!
Всё остается, осталось и, вытянув шеи,
кони плывут и плывут, окунаются в травы,
черные птицы снуют над своим отраженьем.
1961
Где-то река, где тоска, затянув перешеек…
Черные птицы снуют над своим отраженьем.
Кони плывут и плывут, огибая селенья.
Вот и шоссе. Резкий запах осеннего дыма.
Листья слетели, остались открытыми гнезда.
Рваный октябрь, и рощи проносятся мимо.
Вот и река, где тоска, что осталось за ними?
Я проживу, прокричу, словно осени птица.
В грязном дожде всё на веру приму, кроме смерти,
около смерти, как где-то река возле листьев,
возле любви и не так далеко от столицы.
Вот и деревья. В лесу им не страшно ли ночью?
Длинные фары пугают столбы, и за ними
ветки стучат и кидаются тени на рощи.
Мокрый асфальт отражается в коже любимой.
Всё остается. Так здравствуй, моя запоздалость!
Я не найду, потеряю, но что-то случится.
Возле меня, да и после кому-то осталась
рваная осень, как сбитая осенью птица.
Белые церкви и бедные наши забавы!
Всё остается, осталось и, вытянув шеи,
кони плывут и плывут, окунаются в травы,
черные птицы снуют над своим отраженьем.
1961
