1
Поляна пчел и сновидений
зады качала травоядных,
ни прутьев ивовых плетенья,
ни тишина градской ограды ―
ничто здесь не являло сада.
Была природа здесь на воле,
одна еда была работой,
пастух, работою доволен,
лежал в тени, большой и потный.
Скот набивал мешок желудка:
одни ― сурепкой, незабудкой,
другие всем, что видит глаз,
тем и лопух был ― ананас,
но всевозможный этот корм
в мир возвращался лишь дерьмом,
в котором даже зренья лев
с ромашкой спутал бы свой зев…
Корова, съев цветок и корень,
вслух промычала: «Poor Yorick!»
и, мыслью отделясь от стада,
остановилась в центре зноя
и утолила почвы жажду,
явив земле второго Ноя,
то был крылатый муравей ―
себя и многих красивей ―
и он летел вперед как роза
на пик пастушечьего носа,
чтоб тварью, что призрел Господь,
обгадить дремлющую плоть…
2
Пастух быстрей одел очки:
«Откуда вы, зачем и чьи?
и что вам надо, червячки?
тревожа слизистые пленки,
вы разорвали сон мой тонкий,
а мне во сне являлась дева,
чьи оба уха были слева,
на месте глаз сияли рты,
с груди свисали животы,
красивый нос лежал на лбу,
глаза болтались ниткой бус.
Она дала мне их потрогать,
сама ушла лежать пирогой
в осоку, камыши, тростник,
вся одинока, как лесник…
Как время обратить назад:
я не успел вернуть глаза,
она исчезла сновиденьем,
оставив зренье у меня,
теперь безумный, как маньяк,
искать пойду ее везде я…
я видел дев, хоть и наивен,
но эта ― всех была красивей!»
Со сна опухший, встал пастух
и обратил свой пах к кусту,
в котором жук, раздвоя панцирь,
в два пальца яростно сморкался,
и так же трепетно и гибко
играло радио на скрипке.
Деревни северной краса,
шла, персию тряся, коза,
та персь ― двухпалая перчатка ―
была надута в знак достатка,
но конь, сидящий на холме,
был явно не в своем уме…
3
Пока пастух живой струей
край плоти сочетал с землей,
корова подошла к коню,
в нем видя дум своих родню,
и, обратясь к безумцу задом,
чуть слышно позвала: «Не надо…»
Был под корову луг расстелен,
и плоть ее, давя растенья,
давя букашек на цветах,
пыталась прыгать и летать.
Пастух, заметя эту схватку,
в штаны запрятал край початка.
«Зачатье у стрекоз красиво:
качанье, стрекот, переливы,
оно красиво и у птиц,
когда летят они высоко,
но вон из кожи лезет око
при виде столь больших яиц!
и я глазами этих бус
прошу поверить мне: клянусь,
что все, от мух до жеребца,
сюда выходят из яйца,
а я б хотел своей веревкой
пасти лишь божии коровки,
но те, увы! пасутся сами,
тогда как мир плодится в сраме:
хоть взять корову, эту ню,
что тотчас отдалась коню:
родится плоть, не знав отца,
и будет рог у жеребца,
рогатый конь покроет птицу,
и что-то да у них родится,
иль птица ― в яблоко помет,
иль конь ― не конь, а самолет,
нет размышлениям конца,
от мамы ― клюв, но зад ― отца,
рога от бабушки, сей шлюхи,
летать над бэби будут мухи,
комар, под хвост попав гибрида,
покажет там свое либидо,
потом какой-то содомист,
как осень, сдует срамный лист,
и вот тогда-то вон из чрева,
быть может, выйдет эта дева…
Явись мне, дева, дочь печали,
нагими бедрами качая,
хочу вернуть тебе глаза,
чтоб в них блеснула мне слеза.
Кровосмешенье мир объемлет,
живое всё стремится к ебле!»
И, щелкнув пару раз кнутом,
пастух закончил речь на том.
Март 1966
Поляна пчел и сновидений
зады качала травоядных,
ни прутьев ивовых плетенья,
ни тишина градской ограды ―
ничто здесь не являло сада.
Была природа здесь на воле,
одна еда была работой,
пастух, работою доволен,
лежал в тени, большой и потный.
Скот набивал мешок желудка:
одни ― сурепкой, незабудкой,
другие всем, что видит глаз,
тем и лопух был ― ананас,
но всевозможный этот корм
в мир возвращался лишь дерьмом,
в котором даже зренья лев
с ромашкой спутал бы свой зев…
Корова, съев цветок и корень,
вслух промычала: «Poor Yorick!»
и, мыслью отделясь от стада,
остановилась в центре зноя
и утолила почвы жажду,
явив земле второго Ноя,
то был крылатый муравей ―
себя и многих красивей ―
и он летел вперед как роза
на пик пастушечьего носа,
чтоб тварью, что призрел Господь,
обгадить дремлющую плоть…
2
Пастух быстрей одел очки:
«Откуда вы, зачем и чьи?
и что вам надо, червячки?
тревожа слизистые пленки,
вы разорвали сон мой тонкий,
а мне во сне являлась дева,
чьи оба уха были слева,
на месте глаз сияли рты,
с груди свисали животы,
красивый нос лежал на лбу,
глаза болтались ниткой бус.
Она дала мне их потрогать,
сама ушла лежать пирогой
в осоку, камыши, тростник,
вся одинока, как лесник…
Как время обратить назад:
я не успел вернуть глаза,
она исчезла сновиденьем,
оставив зренье у меня,
теперь безумный, как маньяк,
искать пойду ее везде я…
я видел дев, хоть и наивен,
но эта ― всех была красивей!»
Со сна опухший, встал пастух
и обратил свой пах к кусту,
в котором жук, раздвоя панцирь,
в два пальца яростно сморкался,
и так же трепетно и гибко
играло радио на скрипке.
Деревни северной краса,
шла, персию тряся, коза,
та персь ― двухпалая перчатка ―
была надута в знак достатка,
но конь, сидящий на холме,
был явно не в своем уме…
3
Пока пастух живой струей
край плоти сочетал с землей,
корова подошла к коню,
в нем видя дум своих родню,
и, обратясь к безумцу задом,
чуть слышно позвала: «Не надо…»
Был под корову луг расстелен,
и плоть ее, давя растенья,
давя букашек на цветах,
пыталась прыгать и летать.
Пастух, заметя эту схватку,
в штаны запрятал край початка.
«Зачатье у стрекоз красиво:
качанье, стрекот, переливы,
оно красиво и у птиц,
когда летят они высоко,
но вон из кожи лезет око
при виде столь больших яиц!
и я глазами этих бус
прошу поверить мне: клянусь,
что все, от мух до жеребца,
сюда выходят из яйца,
а я б хотел своей веревкой
пасти лишь божии коровки,
но те, увы! пасутся сами,
тогда как мир плодится в сраме:
хоть взять корову, эту ню,
что тотчас отдалась коню:
родится плоть, не знав отца,
и будет рог у жеребца,
рогатый конь покроет птицу,
и что-то да у них родится,
иль птица ― в яблоко помет,
иль конь ― не конь, а самолет,
нет размышлениям конца,
от мамы ― клюв, но зад ― отца,
рога от бабушки, сей шлюхи,
летать над бэби будут мухи,
комар, под хвост попав гибрида,
покажет там свое либидо,
потом какой-то содомист,
как осень, сдует срамный лист,
и вот тогда-то вон из чрева,
быть может, выйдет эта дева…
Явись мне, дева, дочь печали,
нагими бедрами качая,
хочу вернуть тебе глаза,
чтоб в них блеснула мне слеза.
Кровосмешенье мир объемлет,
живое всё стремится к ебле!»
И, щелкнув пару раз кнутом,
пастух закончил речь на том.
Март 1966
