1
Так оборвалась осень.
Так дышал
перрон, напоминающий базары
столпотвореньем, говором,
и старый
коричневый, потрескавшийся сад,
исполненный в наброске,
лип к фасаду
вокзала,
и, казалось, нет предела
его тоске.
Потом был дом в лесу.
2
Меж домом дачным и вокзалом,
виясь, причесанная ветром,
скользила тихо электричка
мимо лесов Финляндской ветки.
Когда распахивались двери,
врывался ветер, стук и стужа,
и всё, что делалось снаружи,
являлось громче и вернее.
Как будто смазана движеньем,
вся жизнь была неразделима,
и всем казалось, что, наверно,
не пережить им эту зиму.
3
В снегу по пояс и невесел,
в деревья спрятав этажи,
террасой к морю, дверью к лесу
дом выходил и молча жил.
Залив и лес! Иным соседством,
пренебрегая, словно сноб,
был мрачен дом, но из-за леса
казался и болтлив, и добр.
4
Меня сопровождали в этот дом
на лестнице явившиеся тени,
я отряхнул ладонями пальто
и вниз взглянул на тихие ступени,
которые сейчас перешагнул,
и удивился сонному молчанью:
они спускались медленно к окну,
и каждая являлась изначальной
для двух других. По трещине юля,
глаза скользнули к узкому пролету,
где плавная, от света отделясь,
плыла пылинка. По ее коротким
толчкам я знал дыхание окна,
и ветер, отражаясь от ступеней,
раскачивал по полю потолка
внезапно возникающие тени.
Был полдень. Он заполнил из окна
всю комнату подвижными лучами,
и солнцем освещенная стена
поблескивала старыми плащами.
В углу висел лоснящийся пиджак,
дом густо пахнул ветошью и солнцем,
и за окном открывшийся пейзаж
слепил глаза. Подрагивали сонно
карнизы. Пыль садилась на трюмо,
и зеркало почти не отражало
старинный шкаф, изогнутый комод,
тахту, изображавшую усталость,
ряд стульев запыленных, как в чехле,
амура искалеченное тело,
и тихая бумага на столе
под зимним солнцем ровно шелестела.
Валялись тельца высохшие мух,
поблескивая синим опереньем,
и кактус, не осиливший зиму,
весь сморщился. На красном воскресенье
остановился толстый календарь,
и два фотографических портрета,
изображавших женщину в летах,
чуть выгнулись. Разбросанная ветошь:
чулки, береты, туфли, всякий хлам ―
забили всё, свисая отовсюду,
в заросших паутиною углах
висели пауки. Большое блюдо,
растресканное вдоль, сквозь желтизну
светилось тускло стертыми краями.
Оплыв на солнце, будто бы уснув,
[подрагивало крылышко рояля].
Потресканное кресло у окна
сияло кожей, стертою до блеска;
был полдень. Наступавшая весна
тянула солнцем, ливнями и лесом,
и наледь распирала водосток,
и рокот мухи превышал молчанье,
сновала пыль подвижными лучами,
и солнце освещало потолок.
5
Был дом как будто перекошен,
объят глубинной тишиной,
среди вещей сновала кошка,
должно быть, впущенная мной.
За ней крутился столбик пыли.
И вот ― живое существо
напомнило, что здесь любили,
входили, отшумев, в родство
с вещами. Скученная рухлядь
казалась памятью. От стен
шел запах улицы и кухни.
Я лег на смятую постель,
не сняв истоптанную обувь.
И вот, когда диван затих,
извечным ужасом загробным
ожило всё. Глаза закрыв,
я комнату себе представил,
расположенье, запах, цвет.
Как кипу старых фотографий,
я каждый разобрал предмет
и в каждом отыскал приметы
особой жизни: длинный стол
казался выцветшим скелетом…
По краю скатерти прополз
паук и длинной паутиной
соединил ребро стола
с паркетом, вазою старинной
из итальянского стекла,
и ваза озером печальным
светилась тускло. Я взглянул
на непомерно вздутый чайник,
на выгнутый узорно стул,
на две пустующие рамы,
отдельно ― на рулон холстов,
на гобелен: далекий замок,
пейзаж, наездница с хлыстом,
на два изжеванных окурка
в стакане с мутною водой,
на книжку с видом Петербурга,
размером в детскую ладонь.
Затем прислушался: и угол
дышал с моим дыханьем в такт,
в потемках ниши полукруглой
чуть слышно скрипнула тахта,
[комод] скулил тяжелой дверцей,
вдруг гулко лопнула струна.
Я, будто медленно, разделся,
на спину лег. Я точно знал,
что дом забыл своих хозяев:
владелец, пристрастясь к вину,
не наезжал сюда ― зевая,
я потянулся и уснул…
Открыв глаза, я не увидел
предметов. В комнате был мрак.
Был ужас комнаты обыден.
Я вспомнил, что сегодня март,
что снег еще сходить не думал,
хотя в холмах уже обмяк.
Пройдясь по комнате угрюмой,
я встал к окну. Ко мне, дымясь,
шёл длинный луч сквозь щель меж досок,
сколоченных одна к другой.
Луч освещал вершины сосен
и как бы наставлял: покой,
которому предел: «Мой милый,
который час?» ― «Еще темно?!»
«Тогда ложись!» ― «Ты уходила?»
«Да!» Оглянулся. Предо мной
стояла женщина. ― «Не стоит
казнить себя. Иди ложись».
Я не ответил. ― «Ну, не то я…»
«Всему одна цена!» ― «Ах, жизнь,
тебе идет святая пошлость!»
«О, да!» ― Снаружи билась дверь,
был дом как будто перекошен,
и сад теней тянулся вверх.
Рояль блестел крылом подъятым,
в луче луны сновала пыль.
Я за руку схватил: «Куда ты?»
Бесплотный сад как будто плыл
вверх по стене. ― «Я буду мертвой,
когда ты хочешь так!» ― «Уйди!» ―
«Ты всё не можешь без уверток,
наверняка!» ― «Так не один
я здесь!» ― «Но так всё вдвое хуже.
Две смерти, одичанья два».
Был комнаты обыден ужас.
Чтоб не сорвалось: «Если б вас
я знал, как…» , я сказал: «Сыграй мне!»
и сел на подоконник, свет
сверкал на глянце фотографий,
и сад теней тянулся вверх.
Она, присев к роялю, сонно
нажала клавишу, но звук
был между выдохом и стоном,
и дальше: «Как тебя зовут?
Зачем ты здесь? Всё бестолково:
разлад, развал. Полно вещей.
Мне кажется, из всех щелей
следят. Умру ― мне будет вдоволь
растений, почвы. Дом мой пуст.
Всё в тишине: деревья, дом мой,
как в зеркале. Как ровен пульс!
Как снег спокоен! Как подробна
беседа!» ― Я уже привык
в потемках различать предметы,
всё то, что было незаметным,
теперь представилось: ковры,
в рулон накатанные, ваза,
нож для бумаг, будильник, дверь,
всё тот же сад тянулся вверх.
«Я виноват, но как-то сразу
мне…» ― «Милый, всё еще темно?
Там, на заливе, снег и ветер.
Мой дом не пуст, когда со мной
ты; слышишь, этот дом последний
недолог будет. Там ― залив,
там ― лес: опасное соседство.
Останься здесь из нелюбви
к другим местам. Из прочих бедствий
мы выбрали…» Был ровен свет,
просторна ночь и так подробна,
что сад теней, всплывая вверх,
казался бытием загробным,
еще был шкаф, трюмо и стол.
«Смотри, как мы лежим под снегом,
и я покорна. Снег тяжел.
Итак, мы выбрали ночлегом
забытый ненадолго дом.
Лежим в снегу. Тепло, блаженно.
Вот сад юродивый на стенах.
Пред нами поле и холмы.
Всё пусто. Для глухонемых
открыта истина; повсюду
безгласность, словно в зеркалах,
должно быть, на таких холмах
душа равна пространству. Буду
покорна. Повернись ко мне.
У твоего плеча, как в лодке.
И плотный снег, и сад бесплотный,
смотри, как освещает снег!
Смотри, в лесничестве итог
всей нашей жизни: холм и поле,
ты думал, что еще темно,
ты всё откладывал на после,
теперь нас укрывает флаг
равнин, и я с тобой покорна,
но ты любовник, ты не ворон,
не уходи, останься, ляг
ближе…» ― Я смотрел во тьму,
где сад, распластанный по стенам,
метался. ― «Ладно, я оденусь,
уйдем отсюда. [Я приму]
тебя, и сразу же уйдем.
Там, на заливе, снег и ветер.
Смотри, как он вершины вертит,
еще смотри ― забытый дом,
похожий на пейзаж души,
вглядись в него: ты как-то жил
до этой ночи.» ― Я поднялся,
зажег свечу. ― «Вот я. Прости.»
«Я знала это. Ты был тих,
ты не похож. Вон там твой галстук.
Кинь мои вещи. Славный дом.
И ты не оборотень. Свечи
задуй. Мы, может быть, придем.
Там на заливе снег и ветер.
И холодно. Но я встаю.»
Итак, утоптанной тропой
идем всё дальше. Лес редеет.
Затем вопрос: «Тебе тепло?»
Впотьмах юродствуют деревья.
Всё ниже дряхлые кусты,
на снег поставленные сосны
недвижны, близится пустырь.
Так вот что: сборища несносны
и даже так, вдвоем нельзя
подняться на высоты Бога,
когда по лесу сзади, сбоку
ночные лыжники скользят,
и, возникая (полночь, бор),
лицо вдруг к дому обращают,
полночный снег их освещает.
И за спиной угрюм, но добр,
луной и снегом освещенный,
чернеет дом. Полно вещей.
Вот просека узка, как щель.
Суки шевелятся со звоном.
Тропа окончилась. В снегу
купались лисы. Меж стволами
белело взморье. Мерный гул
от моря шел. Чернели камни.
Был белый флаг равнин, пейзаж
души, уставшей быть гонимой,
и разговор: «Всё не одни мы,
и этот дом, как всё ― не наш.
Он просто перенаселен,
как пустота. Прожить бы зиму.
Как в зеркалах, здесь воздух мнимый,
так, не дыша, взойдем (вот склон)
на этот холм. Он нас поднимет
над всем лесничеством. Пошли!»
Скользили лыжники, за ними
взрывался снег. Белел залив.
[Она вдруг крикнула: «Смотри!»
Я оглянулся. За спиною
был виден лес, один, два, три]
