Лебедь»
Благословен ночей исход
в балеты пушкинских стихов,
где свет, спрессованный во льды
широкой северной воды,
еще не мысля, как извиться?
блистает тенью белой птицы,
и голос птицы той, звуча,
внушает мне ее печаль.
Там я лечу, объятый розой,
в покой украшенную позу,
где дева, ждущая греха,
лежит натурщицей стиха.
Дыханье озвучив свирелью,
над ней дитя рисует трелью
глубокий бор и в нем следы
обутой в беса след беды.
С тоской, обычной для лагуны,
взирает дева на рисунок
и видит справа, там, где дверь
в природу обозначил зверь,
чья морда в мух гудящей свите
длинна, как череп Нефертити,
и разветвляются рога,
как остов древнего цветка,
там птица ― плоть моей печали
то острова небес качает,
то к водам голову склоня,
в них видит белого коня.
Благословен ночей исход
в балеты пушкинских стихов,
где свет, спрессованный во льды
широкой северной воды,
еще не мысля, как извиться?
блистает тенью белой птицы,
и голос птицы той, звуча,
внушает мне ее печаль.
Там я лечу, объятый розой,
в покой украшенную позу,
где дева, ждущая греха,
лежит натурщицей стиха.
Дыханье озвучив свирелью,
над ней дитя рисует трелью
глубокий бор и в нем следы
обутой в беса след беды.
С тоской, обычной для лагуны,
взирает дева на рисунок
и видит справа, там, где дверь
в природу обозначил зверь,
чья морда в мух гудящей свите
длинна, как череп Нефертити,
и разветвляются рога,
как остов древнего цветка,
там птица ― плоть моей печали
то острова небес качает,
то к водам голову склоня,
в них видит белого коня.