Это я―
перекатная голь Москвы.
Это я―
голос ее тоски.
Это мне―
мешают петь и жить
коренастые ее этажи.
Мне не страшен ни Тоуэр,
ни паточно-тошный Версаль;
их свои раскачать готовы
и свалить
сердца.
Но мое
цепенеет и мрет
от зеркальных стуж,
оковавших толпу сирот
на Кузнецком мосту.
Но мое
истекает стыдом
двадцать раз на дню,
прославляя в слове худом
молодню-родню.
Груз поднимем Нью-Йорка
и величье Сорбонн,
только Швивая горка
заколеет горбом.
От Собачьих площадок
немоту переняв,
меж заборов дощатых
будет плыть старина.
Если жизни стоячей
не подрежет пила,
сколько ж будут маячить
и пылать купола?
Это я―
перекатная голь Москвы.
Это я―
голос ее тоски.
Это я―
подложив плечо
под пудовый строй,
под стеной завывал вечор
с нищетой-сестрой.
перекатная голь Москвы.
Это я―
голос ее тоски.
Это мне―
мешают петь и жить
коренастые ее этажи.
Мне не страшен ни Тоуэр,
ни паточно-тошный Версаль;
их свои раскачать готовы
и свалить
сердца.
Но мое
цепенеет и мрет
от зеркальных стуж,
оковавших толпу сирот
на Кузнецком мосту.
Но мое
истекает стыдом
двадцать раз на дню,
прославляя в слове худом
молодню-родню.
Груз поднимем Нью-Йорка
и величье Сорбонн,
только Швивая горка
заколеет горбом.
От Собачьих площадок
немоту переняв,
меж заборов дощатых
будет плыть старина.
Если жизни стоячей
не подрежет пила,
сколько ж будут маячить
и пылать купола?
Это я―
перекатная голь Москвы.
Это я―
голос ее тоски.
Это я―
подложив плечо
под пудовый строй,
под стеной завывал вечор
с нищетой-сестрой.