Еще! Исковерканный страхом,
колени молю исполина:
здесь все рассыпается прахом
и липкой сливается глиной!
Вот день: он прополз без тебя ведь,
упорный, весенний и гладкий.
Кого же мне песней забавить
и выдумать на ночь загадки?
А вечер, в. шелках раздушенных
кокетлив, невинен и южен,
расцветши сквозь сотни душонок,
мне больше не мил и не нужен.
Притиснуть бы за руки небо,..
опять наигравшее юность,
спросить бы: «Так боль эта ― небыль?» ―
жизнью в лицо ему плюнуть!
Зажать голубые ладони,
чтоб выдавить снежную проседь,
чтоб в зимнем зашедшемся стоне
безумье услышать ― и бросить!
А может, мне верить уж не с кем,
и мир ― только страшная морда,
и только по песенкам детским
любить можно верно и твердо:
«У облак темнеют лица,
а слезы, ты знаешь, солены ж как!
В каком мне небе залиться,
сестрица моя Аленушка?»
1916
колени молю исполина:
здесь все рассыпается прахом
и липкой сливается глиной!
Вот день: он прополз без тебя ведь,
упорный, весенний и гладкий.
Кого же мне песней забавить
и выдумать на ночь загадки?
А вечер, в. шелках раздушенных
кокетлив, невинен и южен,
расцветши сквозь сотни душонок,
мне больше не мил и не нужен.
Притиснуть бы за руки небо,..
опять наигравшее юность,
спросить бы: «Так боль эта ― небыль?» ―
жизнью в лицо ему плюнуть!
Зажать голубые ладони,
чтоб выдавить снежную проседь,
чтоб в зимнем зашедшемся стоне
безумье услышать ― и бросить!
А может, мне верить уж не с кем,
и мир ― только страшная морда,
и только по песенкам детским
любить можно верно и твердо:
«У облак темнеют лица,
а слезы, ты знаешь, солены ж как!
В каком мне небе залиться,
сестрица моя Аленушка?»
1916
