Про пропасть и радость пропели пропеллеры.
Провеял весенний, воздушный сквозняк,
Масштабом пробегов всю землю измеряли
И снова замолкла глухая возня.
Меня уложили на ложе Прокрустово
В каком-то безвыходном сонном краю:
Я смирно лежал и тихонько похрустывал
И ― больше не в силах ― встаю и пою!
Но губы раскрыты ― а звуков не слышится,
Где голос, где голос большой и прямой?
Склонись камертона весенняя ижица
Той вешки, что билась и никла зимой.
Витрина Мясницкой приколота к синему.
Застыла, затлела ― три века назад,
Мы требуем ветра прожиточный минимум
И свежесть и верность у весен в глазах.
Не нам тосковать и печалиться по дому ―
По дням отошедшим в бесславие лет;
Мы ― фабрик внимаем железному вотуму,
Разбившему прежнего времени бред.
Не нам у безмолвия милости снискивать,
Ища фистулой королев и пажей,
И ваши мечты, как и ваши Мясницкие,
Мы скроем под лавой двухсот этажей.
И ветер весны поднимаем мы заново,
И жить нам светло и бороться легко,
И мы не преклоним зрачка партизаньего
Перед интервенцией прошлых веков.
Провеял весенний, воздушный сквозняк,
Масштабом пробегов всю землю измеряли
И снова замолкла глухая возня.
Меня уложили на ложе Прокрустово
В каком-то безвыходном сонном краю:
Я смирно лежал и тихонько похрустывал
И ― больше не в силах ― встаю и пою!
Но губы раскрыты ― а звуков не слышится,
Где голос, где голос большой и прямой?
Склонись камертона весенняя ижица
Той вешки, что билась и никла зимой.
Витрина Мясницкой приколота к синему.
Застыла, затлела ― три века назад,
Мы требуем ветра прожиточный минимум
И свежесть и верность у весен в глазах.
Не нам тосковать и печалиться по дому ―
По дням отошедшим в бесславие лет;
Мы ― фабрик внимаем железному вотуму,
Разбившему прежнего времени бред.
Не нам у безмолвия милости снискивать,
Ища фистулой королев и пажей,
И ваши мечты, как и ваши Мясницкие,
Мы скроем под лавой двухсот этажей.
И ветер весны поднимаем мы заново,
И жить нам светло и бороться легко,
И мы не преклоним зрачка партизаньего
Перед интервенцией прошлых веков.
