Кутузова считали трусом.
А он молчал. Не возражал.
Не потакал придворным вкусам ―
и отступленье продолжал.
Вокруг него роились толки,
что он устал, что стал он слаб,
что прежних сил ― одни осколки,
что он царю ― лукавый раб.
Улыбки злобны, взгляды косы
вплоть до немых враждебных сцен;
доклады пишут и доносы
то сэр Вильсон, то Беннигсен.
Что им до русского народа,
до нужд его и до потерь:
они особенного рода,
мужик же русский ― дикий зверь.
Зарытый в дебри да в болота,
живет во тьме он много лет.
Скачи, драгун! Пыли, пехота,
хотя бы прямо на тот свет!
А те, кто требовал сраженья
(чего и ждал Наполеон!),
случись бы только пораженье,
в двойной согнулись бы поклон.
О нем потом писали книги,
превозносился в нем стратег;
тогда ж вокруг одни интриги,
придворный холод, неуспех.
Стесняемый мундиром узким,
он должен был молчать, терпеть…
То был душой, без крика ― русский,
что завещал и нам он впредь!
1960
А он молчал. Не возражал.
Не потакал придворным вкусам ―
и отступленье продолжал.
Вокруг него роились толки,
что он устал, что стал он слаб,
что прежних сил ― одни осколки,
что он царю ― лукавый раб.
Улыбки злобны, взгляды косы
вплоть до немых враждебных сцен;
доклады пишут и доносы
то сэр Вильсон, то Беннигсен.
Что им до русского народа,
до нужд его и до потерь:
они особенного рода,
мужик же русский ― дикий зверь.
Зарытый в дебри да в болота,
живет во тьме он много лет.
Скачи, драгун! Пыли, пехота,
хотя бы прямо на тот свет!
А те, кто требовал сраженья
(чего и ждал Наполеон!),
случись бы только пораженье,
в двойной согнулись бы поклон.
О нем потом писали книги,
превозносился в нем стратег;
тогда ж вокруг одни интриги,
придворный холод, неуспех.
Стесняемый мундиром узким,
он должен был молчать, терпеть…
То был душой, без крика ― русский,
что завещал и нам он впредь!
1960