Летят недели кувырком,
и дни порожняком.
Встречаемся по сумеркам
у кладкой да тайком,
Встречаемся ― не ссоримся,
расстанемся ― не ждем
по дальним нашим горницам,
под сереньким дождем.
Hе видимся по месяцам.
ни дружбы, ни родни.
Столетия поместятся
в пустые эти дни.
А встретимся ― все сызнова:
с чего опять начать?
Скорее, дождик, сбрызгивай
пустых ночей печаль.
Всё тихонько да простенько:
влеченье двух полов
да разговоры родственников,
высмеивающих зло.
Как звери когти стачивают
о сучьев пустяки, ―
последних сил остачею
скребу тебе стихи.
В пустой денек холодненький,
заежившись свежо,
ты, может, скажешь: «Родненький», ―
оставшись мне чужой.
И это странно весело
и страшно хорошо ―
касаться только песнею
твоих плечей и щек.
И ты мне сердце выстели
одним словцом простым,
чтоб билось только-издали
на складках злых простынь;
чтоб день, как в винограднике,
был полон и тяжел;
чтоб ты была мне навеки
далекой и чужой!
и дни порожняком.
Встречаемся по сумеркам
у кладкой да тайком,
Встречаемся ― не ссоримся,
расстанемся ― не ждем
по дальним нашим горницам,
под сереньким дождем.
Hе видимся по месяцам.
ни дружбы, ни родни.
Столетия поместятся
в пустые эти дни.
А встретимся ― все сызнова:
с чего опять начать?
Скорее, дождик, сбрызгивай
пустых ночей печаль.
Всё тихонько да простенько:
влеченье двух полов
да разговоры родственников,
высмеивающих зло.
Как звери когти стачивают
о сучьев пустяки, ―
последних сил остачею
скребу тебе стихи.
В пустой денек холодненький,
заежившись свежо,
ты, может, скажешь: «Родненький», ―
оставшись мне чужой.
И это странно весело
и страшно хорошо ―
касаться только песнею
твоих плечей и щек.
И ты мне сердце выстели
одним словцом простым,
чтоб билось только-издали
на складках злых простынь;
чтоб день, как в винограднике,
был полон и тяжел;
чтоб ты была мне навеки
далекой и чужой!