1
Своею,
совсем особою кастою ―
чужие придут―
сгорим от свечи, ―
жили лобастые
и очкастые
закоренелые
москвичи.
На Сивцевом Вражке,
на Старо-Конюшенном
и дальше
за тусклым просветом реки
еще и теперь
могут быть обнаружены
их старые гнезда―
особняки.
Носители славы
и знания светочи,
Они
родовое хранили лицо
среди
дорогой им
наследственной ветоши,
покрытой душистой
истлелой пыльцой.
Всем семейством,
за компанию,
ездили в баню;
Всей Москвою
правили свадьбищи,
и, отсияв,
отплясав,
отгорев,
род за родом
сбирался на кладбище
тем же цугом
фамильных карет.
Трещали комоды
пузатого дерева,
Ложились
пасьянсовых карт
веера,
и маятник
грузное время отмеривал
над хитрыми
росчерками пера.
Так проходило
лет полсто,
и в перебродившем
вине поколений,
скопившись в застое
довольства и лени,
крепчал,
зародившись,
Лев Толстой.
Он,
будто ударить страшась,
за пояс
Засунув
огромную руку-клешню,
вставал,
распирая
и полня собою
дубового века
тугую квашню.
2
Быть может,
они и взаправду сгорели,
когда,
разливая весенний галдеж,
от плоских Башкирий,
от тусклых Карелий
пришла
непонятливая молодежь.
Пришла,
молодыми плечьми
колыхая,
и из-под верблюжьих шерстей
и овчин
глядит,
запрокинув свои малахаи:
«Учи нас
науке своей,
москвичи».
Ей хочется
нынешней новины
свежей, ―
как ноздри оленя
парной и простой
А мы ей:
«Постой, товарищ,
а где же
таящийся
среди вас Толстой?
Чтоб он появился―
под нашей: опекой
концерты послушай,
музей обегай.
Чтоб ты научился
переживать
к следующей зиме ―
выслушай лекцию
о кружевах.
Выучи
метр и размер:
«Ветром густым
ломит кусты,
мчится стрелой
олень.
Я на весу
пулю несу,
мог бы догнать
да лень.
Что мне бежать,
если свежа
вечера
сонь и тень.
Это не лес ―
города блеск,
это ― трамвай,―
не олень».
3
Когда возвращался
какой-нибудь пьяненький,
от вин,
почета
и времени дряхл,
он был раздеваем
столетнею нянькой
в повойнике пестром
на серых кудрях.
А эти―
не требуют наблюдений,
крепки их клыки
и упруга рука.
Высок и росист
рассиявшийся день их,
и ночь их спокойна
и глубока.
До их кочевого
тревожного быта
еще не коснулся
бродильный застой.
Из них не придет―
на носу зарубите ―
ни Пушкин,
ни Гоголь,
ни Лев Толстой.
Мы ― молодость мира,
мы только на старте,
мы только
от города
взяли ключи,
и вы нас
не гните,
вы нас
не старьте,
мы―
новых повадок и дел
москвичи.
Болота и пустошь,
тайга и избушки…
Пожалуйста,
вы им
не делайте сцен.
Наш Гоголь,
наш Гейне,
наш Гете,
наш Пушкин
сидят,
изучая
политику цен.
Довольно ходить
поколению с соской!
В ответ на язвительный
старческий смех
мы нянькам ответили:
«Наш ― Маяковский,
с бульвара
плечьми
протолкавшийся в век.
Мы с ним
не потупимся
прищурью зоркой,
и мы не сгорим
от грошовой свечи,
с обношенной шапкой,
с обглоданной коркой,
мы,
новой формации москвичи!»
1927
Своею,
совсем особою кастою ―
чужие придут―
сгорим от свечи, ―
жили лобастые
и очкастые
закоренелые
москвичи.
На Сивцевом Вражке,
на Старо-Конюшенном
и дальше
за тусклым просветом реки
еще и теперь
могут быть обнаружены
их старые гнезда―
особняки.
Носители славы
и знания светочи,
Они
родовое хранили лицо
среди
дорогой им
наследственной ветоши,
покрытой душистой
истлелой пыльцой.
Всем семейством,
за компанию,
ездили в баню;
Всей Москвою
правили свадьбищи,
и, отсияв,
отплясав,
отгорев,
род за родом
сбирался на кладбище
тем же цугом
фамильных карет.
Трещали комоды
пузатого дерева,
Ложились
пасьянсовых карт
веера,
и маятник
грузное время отмеривал
над хитрыми
росчерками пера.
Так проходило
лет полсто,
и в перебродившем
вине поколений,
скопившись в застое
довольства и лени,
крепчал,
зародившись,
Лев Толстой.
Он,
будто ударить страшась,
за пояс
Засунув
огромную руку-клешню,
вставал,
распирая
и полня собою
дубового века
тугую квашню.
2
Быть может,
они и взаправду сгорели,
когда,
разливая весенний галдеж,
от плоских Башкирий,
от тусклых Карелий
пришла
непонятливая молодежь.
Пришла,
молодыми плечьми
колыхая,
и из-под верблюжьих шерстей
и овчин
глядит,
запрокинув свои малахаи:
«Учи нас
науке своей,
москвичи».
Ей хочется
нынешней новины
свежей, ―
как ноздри оленя
парной и простой
А мы ей:
«Постой, товарищ,
а где же
таящийся
среди вас Толстой?
Чтоб он появился―
под нашей: опекой
концерты послушай,
музей обегай.
Чтоб ты научился
переживать
к следующей зиме ―
выслушай лекцию
о кружевах.
Выучи
метр и размер:
«Ветром густым
ломит кусты,
мчится стрелой
олень.
Я на весу
пулю несу,
мог бы догнать
да лень.
Что мне бежать,
если свежа
вечера
сонь и тень.
Это не лес ―
города блеск,
это ― трамвай,―
не олень».
3
Когда возвращался
какой-нибудь пьяненький,
от вин,
почета
и времени дряхл,
он был раздеваем
столетнею нянькой
в повойнике пестром
на серых кудрях.
А эти―
не требуют наблюдений,
крепки их клыки
и упруга рука.
Высок и росист
рассиявшийся день их,
и ночь их спокойна
и глубока.
До их кочевого
тревожного быта
еще не коснулся
бродильный застой.
Из них не придет―
на носу зарубите ―
ни Пушкин,
ни Гоголь,
ни Лев Толстой.
Мы ― молодость мира,
мы только на старте,
мы только
от города
взяли ключи,
и вы нас
не гните,
вы нас
не старьте,
мы―
новых повадок и дел
москвичи.
Болота и пустошь,
тайга и избушки…
Пожалуйста,
вы им
не делайте сцен.
Наш Гоголь,
наш Гейне,
наш Гете,
наш Пушкин
сидят,
изучая
политику цен.
Довольно ходить
поколению с соской!
В ответ на язвительный
старческий смех
мы нянькам ответили:
«Наш ― Маяковский,
с бульвара
плечьми
протолкавшийся в век.
Мы с ним
не потупимся
прищурью зоркой,
и мы не сгорим
от грошовой свечи,
с обношенной шапкой,
с обглоданной коркой,
мы,
новой формации москвичи!»
1927
