ПЕРВАЯ ТРАГЕДИЯ
Я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Маяковский,
«Облако в штанах»
В те дни,/ вопреки всем преградам и проискам,
весна/ на афиши взошла и подмостки:
какие-то люди/ ставили в Троицком
впервые трагедию/ «В[э]. Маяковский».
В ней не было/ доли/ искусства шаблонного;
в ней все―/ неожиданность,/ вздыбленность,/ боль;
все―/ против тупого покроя/ Обломова:
и автор,/ игравший в ней/ первую роль,
и грозный/ цветастый/ разлет декораций,
какие/ от бомбами брошенных слов,
казалось,/ возьмут―/ и начнут загораться,
сейчас же,/ пока еще действие шло.
Филонов,/ без сна их писавший/ три ночи,
не думал на них/ наживать капитал,
не славы искал/ запыленный веночек, ―
тревогой и пламенем/ их пропитал.
Теперь это/ стало истории хламом,
куски декораций,/ афиши…
А там―/ это было/ единственным самым,
что ставило голову выше.
Теперь это/ давняя перебранка,
с которой/ и в книгу не сунусь.
А было―/ периодом/ Sturm’a und Drang’a,
боями/ за право на юность!
Представьте:/ туманный,/ чиновный,/ крахмальный
день,/ не выходящий из ряда,/ и в нем
неожиданно,/ звонко,/ нахально
гремящая буффонада.
Представьте себе/ этот профиль столичный,
в крахмале/ тугого зажима,
в испуге/ на окрик насмешливо-зычный
повернутый недвижимо.
Представьте себе/ эти вялые уши,
забитые ватой/ привычных цитат,
глаза эти―/ вексельной подписи суше,
мигающие/ на густые цвета.
Часть публики аплодирует:/ «Наши!»
Но большая,/ негодуя, свистит.
Зады поднимают со стульев папаши,
волнуясь, взывают:/ «Где скромность, где стыд?!»
Да, скромностью/ наши/ не отличались тут;
их шум/ в добродетелях ― подкачал:
ни скромности,/ ни уваженья к начальству,
ко всякому/ в корне/ началу начал.
Но то, что казалось папашам/ нахальством
и что трактовалось/ как стиль буффонад, ―
не явной ли стало/ размолвкой с начальством:
истерся/ Россию вязавший канат!
Уже износились/ смиренья традиции,
сошла позолота,/ скоробился лак,
и стало/ все больше/ в семействах родиться
бездельников,/ неслухов,/ немоляк.
Бездельем считалось/ все,/ что ― хоть постепенно,
хоть как бы ни скромно/ И как ни мало ―
примерного юношу/ вверх по ступеням
общественной лестницы/ не вело.
Бездельничество―/ это все,/ что непрочно,
все,/ что не обвеяно/ запахом щей,
не схоже с былым,/ непривычно,/ порочно
и – противоречит/ порядку вещей.
Порядок же/ явно пришел/ в беспорядок!
По-разному/ шли в учрежденьях часы…
И как ни сверкали/ клинки на парадах ―
рабочая сила/ легла на весы.
И часто, в тоске,/ ужасалась супруга,
и комкал газету/ сердитый супруг,
что/«… мальчик/ из нашего выбился круга!»,
что/«… девочка/ вовсе отбилась от рук!»
Потомство/ скрывалось на горизонте.
«Ведь были ж послушны/ и мягки, как шелк!»
«А нынче―/ попробуйте урезоньте!»
«А ваш-то/ небось в футуристы пошел!»
Вот так это все/ и случалось и было:
не то чтоб/ начальственный окрик/ ослаб,
но ― детство/ мамаше с папашей грубило
на весь/ беспредельный российский масштаб,
А вместе с родительским―/ царский и божий
клонился,/ в цене упадая,/ престиж,
и стала страна/ на себя не похожей,
все злей и угрюмей/ в затылке скрести.
Конечно,/ не спор о семейственном благе
массовкой/ топорщился/ у леска,
но―/ массовой перебежкою в лагерь
редели/ былого уклада войска.
Конечно,/ не в этом была революция,
героика будней,/ упорство крота,
но все беспризорнее/ головы русые
мелькали/ украдкою за ворота.
Я знал эту юность,/ искавшую выход
под тусклой опекою/ городовых,
не ждавшую/ теплых местечек и выгод,
а судеб―/ торжественных и передовых.
Казалось―/ все скоро изменится… / Ждали
каких-то неясных предвестий,/ толчков.
Старались заглядывать в завтра/ Но дали
хмурели/ в обрывках газетных клочков.
Казалось―/ все скоро исполнится… / Слишком
была эта явь/ и темна и тесна.
Ловили/ отгулы грозы/ по наслышкам,
шептались,/ что скоро наступит весна.
И вдруг―/ в этом скомканном,/ съеженном мире,
где день не забрезжил/ и сумрак не сгас, ―
во всей своей молодости/ и шири
пронесся призывом/ грохочущий бас:
«Ищите жирных/ в домах-скорлупах
и в бубен брюха/ веселье бейте!
Схватите за ноги/ глухих и глупых
и дуйте в уши им,/ как в ноздри флейте».
Вот тут-то/ и поднялась потасовка:
«Забрать их в участок! / Свернуть их в дугу!»
А голос взвивался/ высоко-высоко:
««О-го-го» могу…»