Если б был я
Вандомская колонна,
я б женился
на Рlасе de la Concorde.
Маяковский,
«Город»
Нет, не она,
не площадь Согласия,
стала его настоящей женой,
и не в ее фонарей желтоглазие
сердце расплавлено и обожжено.
Другая,
глазу привычней и проще,
еще не обряженная в гранит,
еще в лесах строительных
площадь
имя его несет и хранит.
Когда на троллейбусе
публика едущая
услышит надсадный
кондукторшин крик:
«Площадь Пушкина,
Маяковского ― следующая!» ―
поймешь,
как город к нему привык.
Как стал он вхож
в людские понятья!
Как близок строчкой,
прям и правдив!
Ведь ни по приказу,
ни на канате
к себе не притянешь,
сердца обратив…
Читая,
начнешь стихи его путать ―
сейчас же
сто голосов―
на подсказ! ―
как будто
не я,
а они
как будто
встречались с ним
по тысяче раз.
Ведь это
не выдумка барда бахвальная:
вот этот асфальт,
и эти огни,
и площадь―
не старая Триумфальная,
и ― с Пушкиным рядом
встали они!
И все повседневней,
все повсеместней
становится―
миром
его родня.
Сюда он шагал
с Большой своей Пресни,
с шагов своих первых,
с мальчишьего дня.
Сюда по Садовым,
по Кудринским вышкам,
по куполам твердых
булыжных мозгов,
по снежным подушкам,
по жирным одышкам ―
широких шагов
направлял он разгон.
Она
Маяковского площадью
названа;
не очень еще ее пышен уют;
и много народа, самого разного,
ее заполняют, толкутся, снуют.
Еще не обрушены
плоские здания,
но уже тем она
хороша,
что ― въявь пределы ее
стародавние
раздвинула
новых привычек душа.
Две буквы стоят
квадратные, строчные,
как сдвоенный вензель печати ММ [эмэм],
как плечи широкие,
крепкие,
прочные
у входа―
открытого всем, всем, всем.
Москвы в нутро
ведет метро;
один вагон,
другой вагон;
а он на нем
не ездил;
не видел он
стальных колонн,
подземных ламп―
созвездий.
И ― глянешь в пролет
обновляемых улиц:
не тень ли метнулась
широкой полы?
Не эти ли плечи
с угла повернулись?
Не шляпой ли машет
он издали?
Он здесь.
Он с нами
остался навечно.
Ему в людской густоте―
по себе.
Он ― вон он ― шагает,
большой и беспечный,
к своей неустроенной
славной судьбе!
Как он шагал,
как проходил,
как пробивался Москвою
шагом широким,
шагом большим ―
крупной походкой мужскою.
Ботинки номер сорок шесть!
Другим ― вдвоем бы можно влезть
и жить уютно в скинутом,
согнув дугою спину там.
А он ― не умел сгибаться дугою,
он весь отличался
повадкой другою, ―
шагал,
развернувши
тяжелые плечи,
высокой походкою
человечьей.
И после каждого
его шага
метелью за ним
завивалась сага.
Однажды мы выехали
с Оксаной
вдвоем из гостей
по дорожке санной…
А он рядком
зашагал пешком,
подошвы печатая
свежим снежком.
Тогда еще в моде
извозчики были
и редко работали
автомобили.
Возница на клячу
чмок да чмок
и все же его
обогнать не смог.
И нас
на полсажня опередя,
дорогу под носом у нас перейдя,
он стал
и палкой нам отсалютовал,
дескать: «Привет!
До свиданья! Покудова!»
И в этом жесте
мальчишеском, гордом,
который движенье и радость таит,
хотел бы я,
чтоб стал он
над городом,
как в памяти нынче в моей
он стоит.
Стоял,
весельем
и силою вея,
чтоб так бы его
наблюдала толпа:
в пальтишке коротеньком
от Москвошвея,
в шапчонке,
сбитой к затылку со лба.
Вот так,
во всем и везде
впереди, ―
еще ты и слова не вымолвишь, ―
он шел,
за собой увлекая ряды,
Владимир Необходимович!
Но мысли о памятнике―
пустые.
Что толку,
что чучело вымахнут ввысь?!
Пускай эти толпы
людские густые
несут его силу,
движенье
и мысль.
Пока поток
не устанет струиться,
пока не иссякнет
напор буревой,
он будет в глазах
двоиться, троиться,
в миллионные массы
внедряясь живой.
На Мехико-сити,
в ущельях Кавказа,
в протоках парижского сквозняка
он будет повсюду
в упор, большеглазо,
строкою раскручиваясь,
возникать.
И это―
не окаменелая глыба,
не бронзовой маски
условная ложь,
а вечная зыбь
человечьих улыбок,
сердец человеческих
вечная дрожь!
Вандомская колонна,
я б женился
на Рlасе de la Concorde.
Маяковский,
«Город»
Нет, не она,
не площадь Согласия,
стала его настоящей женой,
и не в ее фонарей желтоглазие
сердце расплавлено и обожжено.
Другая,
глазу привычней и проще,
еще не обряженная в гранит,
еще в лесах строительных
площадь
имя его несет и хранит.
Когда на троллейбусе
публика едущая
услышит надсадный
кондукторшин крик:
«Площадь Пушкина,
Маяковского ― следующая!» ―
поймешь,
как город к нему привык.
Как стал он вхож
в людские понятья!
Как близок строчкой,
прям и правдив!
Ведь ни по приказу,
ни на канате
к себе не притянешь,
сердца обратив…
Читая,
начнешь стихи его путать ―
сейчас же
сто голосов―
на подсказ! ―
как будто
не я,
а они
как будто
встречались с ним
по тысяче раз.
Ведь это
не выдумка барда бахвальная:
вот этот асфальт,
и эти огни,
и площадь―
не старая Триумфальная,
и ― с Пушкиным рядом
встали они!
И все повседневней,
все повсеместней
становится―
миром
его родня.
Сюда он шагал
с Большой своей Пресни,
с шагов своих первых,
с мальчишьего дня.
Сюда по Садовым,
по Кудринским вышкам,
по куполам твердых
булыжных мозгов,
по снежным подушкам,
по жирным одышкам ―
широких шагов
направлял он разгон.
Она
Маяковского площадью
названа;
не очень еще ее пышен уют;
и много народа, самого разного,
ее заполняют, толкутся, снуют.
Еще не обрушены
плоские здания,
но уже тем она
хороша,
что ― въявь пределы ее
стародавние
раздвинула
новых привычек душа.
Две буквы стоят
квадратные, строчные,
как сдвоенный вензель печати ММ [эмэм],
как плечи широкие,
крепкие,
прочные
у входа―
открытого всем, всем, всем.
Москвы в нутро
ведет метро;
один вагон,
другой вагон;
а он на нем
не ездил;
не видел он
стальных колонн,
подземных ламп―
созвездий.
И ― глянешь в пролет
обновляемых улиц:
не тень ли метнулась
широкой полы?
Не эти ли плечи
с угла повернулись?
Не шляпой ли машет
он издали?
Он здесь.
Он с нами
остался навечно.
Ему в людской густоте―
по себе.
Он ― вон он ― шагает,
большой и беспечный,
к своей неустроенной
славной судьбе!
Как он шагал,
как проходил,
как пробивался Москвою
шагом широким,
шагом большим ―
крупной походкой мужскою.
Ботинки номер сорок шесть!
Другим ― вдвоем бы можно влезть
и жить уютно в скинутом,
согнув дугою спину там.
А он ― не умел сгибаться дугою,
он весь отличался
повадкой другою, ―
шагал,
развернувши
тяжелые плечи,
высокой походкою
человечьей.
И после каждого
его шага
метелью за ним
завивалась сага.
Однажды мы выехали
с Оксаной
вдвоем из гостей
по дорожке санной…
А он рядком
зашагал пешком,
подошвы печатая
свежим снежком.
Тогда еще в моде
извозчики были
и редко работали
автомобили.
Возница на клячу
чмок да чмок
и все же его
обогнать не смог.
И нас
на полсажня опередя,
дорогу под носом у нас перейдя,
он стал
и палкой нам отсалютовал,
дескать: «Привет!
До свиданья! Покудова!»
И в этом жесте
мальчишеском, гордом,
который движенье и радость таит,
хотел бы я,
чтоб стал он
над городом,
как в памяти нынче в моей
он стоит.
Стоял,
весельем
и силою вея,
чтоб так бы его
наблюдала толпа:
в пальтишке коротеньком
от Москвошвея,
в шапчонке,
сбитой к затылку со лба.
Вот так,
во всем и везде
впереди, ―
еще ты и слова не вымолвишь, ―
он шел,
за собой увлекая ряды,
Владимир Необходимович!
Но мысли о памятнике―
пустые.
Что толку,
что чучело вымахнут ввысь?!
Пускай эти толпы
людские густые
несут его силу,
движенье
и мысль.
Пока поток
не устанет струиться,
пока не иссякнет
напор буревой,
он будет в глазах
двоиться, троиться,
в миллионные массы
внедряясь живой.
На Мехико-сити,
в ущельях Кавказа,
в протоках парижского сквозняка
он будет повсюду
в упор, большеглазо,
строкою раскручиваясь,
возникать.
И это―
не окаменелая глыба,
не бронзовой маски
условная ложь,
а вечная зыбь
человечьих улыбок,
сердец человеческих
вечная дрожь!
