Ребенок вдали закричал:
«Не надо, не надо, не надо!»
Пронзительный крик отвечал
на то, чему сердце не радо.
На то, чему чужды зрачки,
и губы, и руки, и ноги;
разодрано время в клочки,
стенаньем воздушной тревоги.
Вот так начиналась война,
пред нею ― все звуки не громки:
качнется квартиры стена,
и рухнут на плечи обломки.
Ударит тяжелый снаряд,
размечет железо и камень, ―
и старые стены горят,
нетронутые веками.
Всё стало непрочным, как дым,
и думалось горестно людям:
«Умрем или победим!»
Мы этих времен не забудем.
Потом мы привыкли к войне
и стали носить ее имя,
и стали, обычны вполне,
детали ее ― бытовыми.
Набухши ее молоком,
дыханьем ее ядовитым,
мы взгляд устремляли мельком
к обманам ее и обидам.
Мы стали до губ тяжелеть
под всем, что на сердце сгружалось.
Железо ли надо жалеть?
Железо не знает про жалость!
И только на душах налет,
как бы от гранильного шлака,
ее непомерных тягот,
ее несводимого знака.
Мы сами втянулись в валы
стальных и железных прокатов,
и сами вложились в стволы
нацеленных автоматов.
Поэтому ― неотвратим ―
растет наш напор, прибывая;
мы сами; как пули, летим,
сквозь воздух летим, запевая.
Сквозь время летим и поем
и светимся сами от пенья ―
о самом большом, о своем
предел перешедшем терпенье.
Уже нас назад не вернуть,
мы порохом пущены в дело,
навеки проложенный путь
должны долететь до предела.
Рукой нас теперь не словить,
как взмывшую в небо комету,
бронею не остановить, ―
на свете брони такой нету.
Мы насквозь ее просверлим,
куда бы враги ни засели,
покуда не дрогнет Берлин,
пока не ударим по цели!
9 сентября 1941
«Не надо, не надо, не надо!»
Пронзительный крик отвечал
на то, чему сердце не радо.
На то, чему чужды зрачки,
и губы, и руки, и ноги;
разодрано время в клочки,
стенаньем воздушной тревоги.
Вот так начиналась война,
пред нею ― все звуки не громки:
качнется квартиры стена,
и рухнут на плечи обломки.
Ударит тяжелый снаряд,
размечет железо и камень, ―
и старые стены горят,
нетронутые веками.
Всё стало непрочным, как дым,
и думалось горестно людям:
«Умрем или победим!»
Мы этих времен не забудем.
Потом мы привыкли к войне
и стали носить ее имя,
и стали, обычны вполне,
детали ее ― бытовыми.
Набухши ее молоком,
дыханьем ее ядовитым,
мы взгляд устремляли мельком
к обманам ее и обидам.
Мы стали до губ тяжелеть
под всем, что на сердце сгружалось.
Железо ли надо жалеть?
Железо не знает про жалость!
И только на душах налет,
как бы от гранильного шлака,
ее непомерных тягот,
ее несводимого знака.
Мы сами втянулись в валы
стальных и железных прокатов,
и сами вложились в стволы
нацеленных автоматов.
Поэтому ― неотвратим ―
растет наш напор, прибывая;
мы сами; как пули, летим,
сквозь воздух летим, запевая.
Сквозь время летим и поем
и светимся сами от пенья ―
о самом большом, о своем
предел перешедшем терпенье.
Уже нас назад не вернуть,
мы порохом пущены в дело,
навеки проложенный путь
должны долететь до предела.
Рукой нас теперь не словить,
как взмывшую в небо комету,
бронею не остановить, ―
на свете брони такой нету.
Мы насквозь ее просверлим,
куда бы враги ни засели,
покуда не дрогнет Берлин,
пока не ударим по цели!
9 сентября 1941