(Вступление)
Еще никто не стиснул брови
врагам за думой одолеть их,
когда, шумя стаканом крови,
шагнуло пьяное столетье.
Как старый лекарь ржавым шилом,
увидя знак болезни тяжкой,
он отворил засовы жилам
и бросил сгустки в неба чашку.
Была страна, как новый рой,
курилась жизнь, как свежий улей;
ребенок утренней порой
игрался с пролетавшей пулей,
Один поет любовь, любовь,
любовь во что бы то ни стало!
Другой ― мундира голубого
сверкает свежестью кристалла.
Но то ― рассерженный грузин,
осиную скосивши талью,
на небо синее грозил,
светло отплевываясь сталью.
Но то ― в пределы моряка,
знамена обрывая в пену,
вкатилась вольности река,
смывая гибель и измену.
Еще смертей двойных, тройных
всходил опары воздух сдобный,
а уж труба второй войны
запела жалобно и злобно.
Пускай тоски, и слез, и сна
не отряхнешь в крови и чаде:
мне в ноги брякнулась весна
и молит песен о пощаде.
1916
Еще никто не стиснул брови
врагам за думой одолеть их,
когда, шумя стаканом крови,
шагнуло пьяное столетье.
Как старый лекарь ржавым шилом,
увидя знак болезни тяжкой,
он отворил засовы жилам
и бросил сгустки в неба чашку.
Была страна, как новый рой,
курилась жизнь, как свежий улей;
ребенок утренней порой
игрался с пролетавшей пулей,
Один поет любовь, любовь,
любовь во что бы то ни стало!
Другой ― мундира голубого
сверкает свежестью кристалла.
Но то ― рассерженный грузин,
осиную скосивши талью,
на небо синее грозил,
светло отплевываясь сталью.
Но то ― в пределы моряка,
знамена обрывая в пену,
вкатилась вольности река,
смывая гибель и измену.
Еще смертей двойных, тройных
всходил опары воздух сдобный,
а уж труба второй войны
запела жалобно и злобно.
Пускай тоски, и слез, и сна
не отряхнешь в крови и чаде:
мне в ноги брякнулась весна
и молит песен о пощаде.
1916
