Тебе бы только кланяться,
грудями оземь плюхать,
замызганная пьяница,
растрепанная шлюха.
Ничьим слезам не верила,
аршином горе мерила,
сбивала в сбитень слабых
на ярах да ухабах.
Плыла опарой блинною
по звону да по рынку,
взрывала ночью длинною
из ржавых труб Неглинку.
Клялась крестом и золотом, ―
клянись серпом и молотом!
Казнись губной избою
От хмелю да разбою.
Твоя сплошная кабала
кого от мук спасала,
пока пылали купола,
не золото ― сусало?
Клялась грошом и верою, ―
клянись шинелью серою,
тугой лабазной пользой
в ногах у сильных ползай.
Тот час пока не бил еще:
тебя мы, взмывши роем,
и вылущим, и вылощим,
и снова перестроим.
И, грозный праздник празднуя
над дней былых тоскою, ―
ты станешь нашей, красною,
железною Москвою!
1923 ― 1924
грудями оземь плюхать,
замызганная пьяница,
растрепанная шлюха.
Ничьим слезам не верила,
аршином горе мерила,
сбивала в сбитень слабых
на ярах да ухабах.
Плыла опарой блинною
по звону да по рынку,
взрывала ночью длинною
из ржавых труб Неглинку.
Клялась крестом и золотом, ―
клянись серпом и молотом!
Казнись губной избою
От хмелю да разбою.
Твоя сплошная кабала
кого от мук спасала,
пока пылали купола,
не золото ― сусало?
Клялась грошом и верою, ―
клянись шинелью серою,
тугой лабазной пользой
в ногах у сильных ползай.
Тот час пока не бил еще:
тебя мы, взмывши роем,
и вылущим, и вылощим,
и снова перестроим.
И, грозный праздник празднуя
над дней былых тоскою, ―
ты станешь нашей, красною,
железною Москвою!
1923 ― 1924