Розовея озерами зорь,
замирая в размерных рассказах,
сколько дней на сквозную лазорь
вынимало сердца из-за пазух!
Но ― уставши звенеть и синеть,
чуть вращалось тугое кормило…
И ― беглянкой блеснув в вышине ―
в небе вновь трепетало полмира.
В небе ― нет надоедливых пуль,
там, не веря ни в клетку, ни в ловлю,
ветку звезд нагибает бюль-бюлъ
на стеклянно звенящую кровлю.
Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?
Только видеть и знать захотим мы ―
и засветится синий сераль
под зрачками поющей Фатимы.
И ― увидев, как вьется фата
наликующих лицах бегоний, ―
сотни горло раздувших ватаг
ударяют за нею впогоню..
Соловей! Россиньоль! Нахтигалль!
Выше, выше! О, выше! О, выше!
Улетай, догоняй, настигай
ту, которой душа твоя дышит!
Им ― навек заблудиться впотьмах,
только к нам, только к нам это ближе,
к нам ладонями тянет Фатьма
и счастливыми росами брызжет.
1922
замирая в размерных рассказах,
сколько дней на сквозную лазорь
вынимало сердца из-за пазух!
Но ― уставши звенеть и синеть,
чуть вращалось тугое кормило…
И ― беглянкой блеснув в вышине ―
в небе вновь трепетало полмира.
В небе ― нет надоедливых пуль,
там, не веря ни в клетку, ни в ловлю,
ветку звезд нагибает бюль-бюлъ
на стеклянно звенящую кровлю.
Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?
Только видеть и знать захотим мы ―
и засветится синий сераль
под зрачками поющей Фатимы.
И ― увидев, как вьется фата
наликующих лицах бегоний, ―
сотни горло раздувших ватаг
ударяют за нею впогоню..
Соловей! Россиньоль! Нахтигалль!
Выше, выше! О, выше! О, выше!
Улетай, догоняй, настигай
ту, которой душа твоя дышит!
Им ― навек заблудиться впотьмах,
только к нам, только к нам это ближе,
к нам ладонями тянет Фатьма
и счастливыми росами брызжет.
1922