1
Я лирик
по складу своей души,
по самой
строчечной сути.
Казалось бы, просто:
сиди и пиши,
за лирику―
кто же осудит?
Так нет―
нетерпенье!
Взманило вдаль,
толкнуло к морю,
к прибою.
Шумела и пенилась лирика:
«Дай
стеной мне встать
голубою!»
Она обнимала,
рвала с корней,
в коленах
стала пошатывать,
и с места гнала,
и вела верней
любого колонновожатого.
Как на море буря,
мачтой маша,
до слез начинает
захлестывать,
так―
лирика это или душа ―
бьет в борт
человечьего остова.
2
Нас бури несли
или снилось во сне?
Давно не видали
их мы.
Казалось:
лишь горы начнут яснеть ―
и взмоют прибоем
рифмы.
Доехал до моря,―
но море не то.
Писать ли портрет
с такого?
Ни пены,
ни бури…
Молочных цветов.
В туманы―
берег окован.
Постыл и невесел
курортный режим,
к таким приучает
рожам,
что будто от них мы―
слегли и лежим
и на ноги встать
не можем.
Меж пухлых телес
застревает нога.
Киты―
по салу и крови…
Таких вот―
не смог продырявить наган,
Задохся
в верхнем покрове.
3
От трестовских спин
и от спецовских жен
все море
жиром замаслено.
А может,
я просто жарой раздражен,
взвожу на море
напраслины?
Но нет:
и оно,
наморщив гладь,
играя с солнцем
в пятнашки,
нет-нет да и вздрогнет,
нет-нет да и ― глядь
с тоской
на вздутые ляжки.
И солнца
академический лик,
скользя
по небесной сини,
нет-нет да и вспыхнет
и влажный двойник
в воде его―
голову вскинет.
А впрочем, что же,
курорт ― как курорт,
в лазуревой хмари
дымок.
И я―
ни капли не прокурор,
и пляж―
не скамья подсудимых.
4
Но вот,
чугунясь загаром плеча,
нагретым
мускулом двигая,
над шрифтом
убористых строк Ильича ―
фигура чья-то
над книгою.
Я лежмя лежал―
и не знал, что ― гроза,
я встать и не думал
вовсе…
И вдруг
черкнули синью глаза:
упорист зрачок
в свердловце.
Ага!
Загудел над снастями шторм…
Но с виду―
все было спокойно.
И мы говорили
про МОПР и про корм,
про колониальные
войны.
Потом посмотрели
друг другу в глаза,
и дрожь
от земли до неба
стрельнула―
и ходу не стало назад,
и нэп―
как будто и не был.
5
Он слово сронил―
и пошла колебать
волна за волною
снова…
И в слове―
не удаль и не похвальба, ―
пальба была
в каждом слове,
И гребнями взмылился
белый отряд,
и в сердце―
ветра колотье;
и мы ночевали
три ночи подряд,
друг друга
грея в болоте.
От стужи
рассветного неба
дрожа,
следили мы
месяца смену;
камыш мы ломали
замест фуража
и пили
болотную пену.
И дыбил коня
на опушке казак,
в трясине нас
выискать силясь;
и звезды у нас
грохотали в глазах,
когда они
с неба катились.
6
Кто мог бы понять,
что меж этих толстух,
в которых
я рифмой возился, ―
с грозовых просторов
рязанский пастух
стрелой громовою
вонзился?
Что, голову на руки облокотив,
совсем поблизости,
рядом,
весь пляж и весь мир―
партийный актив
суровым
меряет взглядом?
Кто мог бы узнать,
что не из берегов
выходит море рябое, ―
что он,
перешедший через Перекоп,
сигнал―
крутого прибоя?
И я увидал
в расступившихся днях ―
в глазах его,
грозных и синих, ―
проросший сквозь нэп
строевой молодняк,
не только―
осенний осинник.
7
И вот―
он свердловцем,
а я рифмачом.
И моря―
нежна позолота.
Но мы не забудем
его
нипочем ―
Воронежского
болота.
Мы с ним не на пляже,
мы с ним ― на ветру,
и дали―
тревожны и сини…
И я ― запевала,
а он ― политрук,
лежим в болотной трясине.
Но мы не сдадимся
на милость врага,
пощады его
не спросим.
В лицо нам ― звезда,
светла и строга,
Взошла
и глядит из-за просек.
И если так надо,―
под серым дождем,
как день ни суров
и ни труден, ―
и ночи, и годы,
и дольше прождем,
пока
не избудем буден.
8
И только,
прижавшись к плечу плечом,
друг друга
обмерив глазом,
над верным вождем,
над Ильичем,
мы вспыхнем
и вспомним разом:
как на море буря,
мачтой маша,
до слез начинает
захлестывать,
как―
лирика это или душа ―
бьет в борт
человечьего остова.
И море,
откликнувшееся на зов,
плеснет,
седо и клокато,
Взгремит
от самых своих низов
до самых
крутых накатов.
И в клочья
разорвана тишина,
Игравшая
в чет и нечет,
и в молнии―
снова земля зажжена,
и буря
и рвет и мечет!
1925
Я лирик
по складу своей души,
по самой
строчечной сути.
Казалось бы, просто:
сиди и пиши,
за лирику―
кто же осудит?
Так нет―
нетерпенье!
Взманило вдаль,
толкнуло к морю,
к прибою.
Шумела и пенилась лирика:
«Дай
стеной мне встать
голубою!»
Она обнимала,
рвала с корней,
в коленах
стала пошатывать,
и с места гнала,
и вела верней
любого колонновожатого.
Как на море буря,
мачтой маша,
до слез начинает
захлестывать,
так―
лирика это или душа ―
бьет в борт
человечьего остова.
2
Нас бури несли
или снилось во сне?
Давно не видали
их мы.
Казалось:
лишь горы начнут яснеть ―
и взмоют прибоем
рифмы.
Доехал до моря,―
но море не то.
Писать ли портрет
с такого?
Ни пены,
ни бури…
Молочных цветов.
В туманы―
берег окован.
Постыл и невесел
курортный режим,
к таким приучает
рожам,
что будто от них мы―
слегли и лежим
и на ноги встать
не можем.
Меж пухлых телес
застревает нога.
Киты―
по салу и крови…
Таких вот―
не смог продырявить наган,
Задохся
в верхнем покрове.
3
От трестовских спин
и от спецовских жен
все море
жиром замаслено.
А может,
я просто жарой раздражен,
взвожу на море
напраслины?
Но нет:
и оно,
наморщив гладь,
играя с солнцем
в пятнашки,
нет-нет да и вздрогнет,
нет-нет да и ― глядь
с тоской
на вздутые ляжки.
И солнца
академический лик,
скользя
по небесной сини,
нет-нет да и вспыхнет
и влажный двойник
в воде его―
голову вскинет.
А впрочем, что же,
курорт ― как курорт,
в лазуревой хмари
дымок.
И я―
ни капли не прокурор,
и пляж―
не скамья подсудимых.
4
Но вот,
чугунясь загаром плеча,
нагретым
мускулом двигая,
над шрифтом
убористых строк Ильича ―
фигура чья-то
над книгою.
Я лежмя лежал―
и не знал, что ― гроза,
я встать и не думал
вовсе…
И вдруг
черкнули синью глаза:
упорист зрачок
в свердловце.
Ага!
Загудел над снастями шторм…
Но с виду―
все было спокойно.
И мы говорили
про МОПР и про корм,
про колониальные
войны.
Потом посмотрели
друг другу в глаза,
и дрожь
от земли до неба
стрельнула―
и ходу не стало назад,
и нэп―
как будто и не был.
5
Он слово сронил―
и пошла колебать
волна за волною
снова…
И в слове―
не удаль и не похвальба, ―
пальба была
в каждом слове,
И гребнями взмылился
белый отряд,
и в сердце―
ветра колотье;
и мы ночевали
три ночи подряд,
друг друга
грея в болоте.
От стужи
рассветного неба
дрожа,
следили мы
месяца смену;
камыш мы ломали
замест фуража
и пили
болотную пену.
И дыбил коня
на опушке казак,
в трясине нас
выискать силясь;
и звезды у нас
грохотали в глазах,
когда они
с неба катились.
6
Кто мог бы понять,
что меж этих толстух,
в которых
я рифмой возился, ―
с грозовых просторов
рязанский пастух
стрелой громовою
вонзился?
Что, голову на руки облокотив,
совсем поблизости,
рядом,
весь пляж и весь мир―
партийный актив
суровым
меряет взглядом?
Кто мог бы узнать,
что не из берегов
выходит море рябое, ―
что он,
перешедший через Перекоп,
сигнал―
крутого прибоя?
И я увидал
в расступившихся днях ―
в глазах его,
грозных и синих, ―
проросший сквозь нэп
строевой молодняк,
не только―
осенний осинник.
7
И вот―
он свердловцем,
а я рифмачом.
И моря―
нежна позолота.
Но мы не забудем
его
нипочем ―
Воронежского
болота.
Мы с ним не на пляже,
мы с ним ― на ветру,
и дали―
тревожны и сини…
И я ― запевала,
а он ― политрук,
лежим в болотной трясине.
Но мы не сдадимся
на милость врага,
пощады его
не спросим.
В лицо нам ― звезда,
светла и строга,
Взошла
и глядит из-за просек.
И если так надо,―
под серым дождем,
как день ни суров
и ни труден, ―
и ночи, и годы,
и дольше прождем,
пока
не избудем буден.
8
И только,
прижавшись к плечу плечом,
друг друга
обмерив глазом,
над верным вождем,
над Ильичем,
мы вспыхнем
и вспомним разом:
как на море буря,
мачтой маша,
до слез начинает
захлестывать,
как―
лирика это или душа ―
бьет в борт
человечьего остова.
И море,
откликнувшееся на зов,
плеснет,
седо и клокато,
Взгремит
от самых своих низов
до самых
крутых накатов.
И в клочья
разорвана тишина,
Игравшая
в чет и нечет,
и в молнии―
снова земля зажжена,
и буря
и рвет и мечет!
1925
