Убегая от слова прямого
и рассчитывая/ каждый шаг,
сколько мы продержались зимовок,
так называемая/ душа?
Ты училась юлить/ и лизаться,
норовила прожить без вреда,
ты во время мобилизаций
притворялась/ идущей в рядах…
И, когда колыхавшимся газом
плыли беды,/ ты, так же ловча,
опрокинув и волю и разум,
залегала в дорожный ровчак.
В ряд с тобою был так благороден,
так прозрачен и виден на свет
даже серый, тупой оборотень,
изменяющий в непогодь цвет.
Где же взять тебе плавного хода,
вид уверенный,/ явственный шаг,
ты, измятый изломанный «кодак»,
так называемая/ душа?
Вот смешались поля и пейзажи,
все, что блеск твоих дней добывал,
и теперь―/ ты засыпана заживо
в черной страсти упавший обвал.
Что ж,/ попробуй, поди, прояви-ка, ―
в этой пленке нельзя различить,
чьи глаза, чьи слова там навыкат,
чьих планет пересеклись лучи.
Как узнать там твой верный, любимый
облик жизни―/ большой и цветной?
Горя хлористым золотом вымой
расплывающееся пятно.
Если песням не верят,―/ то прочь их,
слепорожденных жалких котят.
Видишь:/ спрыгнуть с нависнувших строчек,
как с карниза лепного, хотят.
Если делаешь все вполовину, ―
разрывайся ж/ и сам пополам.
О, кровавая лет пуповина!
О, треклятая губ кабала!
1924