Вот я, Проскаков Семен Ильич, и должен был описать как пережитое при Колчаке в 1919 году дня 8 марта за мартовское восстание; мне пришлось бежать, я скрывался, и в одно время я был предан двумя в дер. Моховой ― сельским секретарем и старостой, которые получили за свое предательство меня белым. Ехав по станционной дороге, дали мне приказ слезть и сказав мне, что я тебя буду расстреливать, я, несмотря на свое бессилие, взял в свои изломанные руки кайлу и ударил гада кайлой, которого вышибло из памяти, и он забыл, что у него наган, отскочив от меня, и он начал в меня стрелять, стреляв семь раз, не попал, я избит был, унес половину смерти… Я почувствовал, что он, гад, меня легко ранил, я притаился, он, гад, прошел, бросив меня, понаблюдав, опять идет ко мне, наган в голову и дал три обсечки, в четвертый раз выстрелил наган в мою голову, не попал, а мою голову заменила сырая земля и приняла в себя кровожадную пулю и спасла меня. После отъезда гада я бежал, и после расстрела я попал в отряд тов. Роли-кова и действовал со своими ранами в отряде, после чего изгнали чехов, я попал в Кольчугино.
Архив Истпрофа ЦК Союза горнорабочих
Четвертое
1
Так не зовут
простого врага:
«гад».
Тот,
кто потом чужим
богат,―
гад,
тот,
кто мученью
чужому рад,―
гад,
тот,
чье веселье―
зарево хат,―
гад!..
Под шумы
речек,
под цокот
белок,
страшные речи
идут у белых:
«… Помните―
садик,
балкон,
река…
Щадить краснозадых
нам не рука!
Те,
кто прервал
эту ровную жизнь,
на интервал
от меня держись!
Я,
моему государю
хорунжий,
нервов
и слабости
не обнаружу.
Я их,
как зайцев,
буду травить
плетью казацкой
из-под травы!..»
Беги,
Проскаков,
кройся в кусты;
гонят,
наскакивают
кони
в хлысты!
Слева
в плети
взят аргамак,
прямо
в плечи
шашки замах.
Беги,
Проскаков,
зверем травимый,
кровью горячей
следы свои вымой.
Жив ли ты,
нет ли,
друг мой
безвестный, ―
свинцу
и петле
не стиснуть песни.
Пускай
убит ты,
немой
и строгий, ―
тобою взвиты
эти строки!
2
Висков серебря
внезапную проседь,
стоял и стыл
Колчак на допросе.
Он никогда
не знал и не ведал
и не встречался
лицом к лицу
с тем,
кто вырвал
над ним победу
из рук холеных
в таежном лесу.
Он никогда
не знал и не понял,
вежливо сдержан,
изящно лукав,
что
не Англия
и не Япония ―
Проскаков
держал его жизнь
в руках.
И, лишь выслушав
приговор смертный,
жизнь
перебравши
в последний раз,
вспомнил и он
о силе несметной,
тяжкой силе
восставших масс.
Вспомнил,
увидев
дымок на костре,
мирно курившемся
утром пастушьим…
И разорвал
тишину расстрел
эхом распарывающим
и растущим!..
«… Как иркутская
Чека
разменяла
Колчака,
так и прочих
выловим
свидеться
с Корниловым…»
Может,
эта песня
груба,
но больше
нет у меня
притязаний,
чтоб и моей
гореть на губах
вроде
этакой,
партизаньей!
… Все пережив
и все победив,
с прошлым
будущее сличая,
встань,
Проскаков,
и обведи
землю
выцветшими очами.
Как не узнать ее,
как не понять?!
Разве тебе
эта даль незнакома?
Разве не ты
вскочил на коня,
на боевого коня
военкома?
Разве не ты
в боевых рядах
поднимаешь
лицо свое,
и под марш мой
идешь сюда,
и на строчках моих
поешь:
«… Сыты наши кони,
и крепок дом.
Нас никто не гонит ―
мы сами идем.
Твердым, ровным шагом,
с веселым лицом.
Красную присягу
на сердце несем!»
Это тебе
петь и плясать,
радоваться
и веселиться.
Это твои
звонки голоса,
явственны взоры
и лица.
Это тебе
жить и дышать,
скинув
со счету всякого,
кто осмелится
помешать
песне и жизни
Проскакова.
1927 ― 1928
Архив Истпрофа ЦК Союза горнорабочих
Четвертое
1
Так не зовут
простого врага:
«гад».
Тот,
кто потом чужим
богат,―
гад,
тот,
кто мученью
чужому рад,―
гад,
тот,
чье веселье―
зарево хат,―
гад!..
Под шумы
речек,
под цокот
белок,
страшные речи
идут у белых:
«… Помните―
садик,
балкон,
река…
Щадить краснозадых
нам не рука!
Те,
кто прервал
эту ровную жизнь,
на интервал
от меня держись!
Я,
моему государю
хорунжий,
нервов
и слабости
не обнаружу.
Я их,
как зайцев,
буду травить
плетью казацкой
из-под травы!..»
Беги,
Проскаков,
кройся в кусты;
гонят,
наскакивают
кони
в хлысты!
Слева
в плети
взят аргамак,
прямо
в плечи
шашки замах.
Беги,
Проскаков,
зверем травимый,
кровью горячей
следы свои вымой.
Жив ли ты,
нет ли,
друг мой
безвестный, ―
свинцу
и петле
не стиснуть песни.
Пускай
убит ты,
немой
и строгий, ―
тобою взвиты
эти строки!
2
Висков серебря
внезапную проседь,
стоял и стыл
Колчак на допросе.
Он никогда
не знал и не ведал
и не встречался
лицом к лицу
с тем,
кто вырвал
над ним победу
из рук холеных
в таежном лесу.
Он никогда
не знал и не понял,
вежливо сдержан,
изящно лукав,
что
не Англия
и не Япония ―
Проскаков
держал его жизнь
в руках.
И, лишь выслушав
приговор смертный,
жизнь
перебравши
в последний раз,
вспомнил и он
о силе несметной,
тяжкой силе
восставших масс.
Вспомнил,
увидев
дымок на костре,
мирно курившемся
утром пастушьим…
И разорвал
тишину расстрел
эхом распарывающим
и растущим!..
«… Как иркутская
Чека
разменяла
Колчака,
так и прочих
выловим
свидеться
с Корниловым…»
Может,
эта песня
груба,
но больше
нет у меня
притязаний,
чтоб и моей
гореть на губах
вроде
этакой,
партизаньей!
… Все пережив
и все победив,
с прошлым
будущее сличая,
встань,
Проскаков,
и обведи
землю
выцветшими очами.
Как не узнать ее,
как не понять?!
Разве тебе
эта даль незнакома?
Разве не ты
вскочил на коня,
на боевого коня
военкома?
Разве не ты
в боевых рядах
поднимаешь
лицо свое,
и под марш мой
идешь сюда,
и на строчках моих
поешь:
«… Сыты наши кони,
и крепок дом.
Нас никто не гонит ―
мы сами идем.
Твердым, ровным шагом,
с веселым лицом.
Красную присягу
на сердце несем!»
Это тебе
петь и плясать,
радоваться
и веселиться.
Это твои
звонки голоса,
явственны взоры
и лица.
Это тебе
жить и дышать,
скинув
со счету всякого,
кто осмелится
помешать
песне и жизни
Проскакова.
1927 ― 1928
