Как по Питерской,
по Тверской-Ямской…
Старинная песня
Как по улице
по московской,
еще веющей
стариной,
шел ― вышагивал
Маяковский,
этот самый.
Никто иной!
Эти скулы,
и брови эти,
и плеча
крутой разворот, ―
нет других таких
на планете:
измельчал что-то
весь народ.
Взглядом издали
отмечаясь
Посреди
текущей толпы,
отмечаясь
и отличаясь,
как горошина
от крупы,
шел он буднями,
серыми зимними,
через юношеские
года,
через площадь
своего имени ―
Триумфальную
еще тогда.
Шел меж зданий
холодных каменных,
Равнодушных
к его судьбе;
Шел
живой человеческий памятник,
Непреклонный
в труде ― в борьбе.
Шел добыть
на обед монету ―
не для жизненных
пустяков, ―
шел прославить
свою планету
громовым
раскатом стихов.
С толстомясыми
каши не сваришь,
а худой
худому сродни:
сразу видно―
идет товарищ!..
Так мы встретились
в эти дни…
Вот идет он,
мой друг сердечный,
Оттолкнув
ногой пьедестал, ―
Неизменный
и бесконечный,
тот,
кто бронзовым
так и не стал.
1962 ― 1963
по Тверской-Ямской…
Старинная песня
Как по улице
по московской,
еще веющей
стариной,
шел ― вышагивал
Маяковский,
этот самый.
Никто иной!
Эти скулы,
и брови эти,
и плеча
крутой разворот, ―
нет других таких
на планете:
измельчал что-то
весь народ.
Взглядом издали
отмечаясь
Посреди
текущей толпы,
отмечаясь
и отличаясь,
как горошина
от крупы,
шел он буднями,
серыми зимними,
через юношеские
года,
через площадь
своего имени ―
Триумфальную
еще тогда.
Шел меж зданий
холодных каменных,
Равнодушных
к его судьбе;
Шел
живой человеческий памятник,
Непреклонный
в труде ― в борьбе.
Шел добыть
на обед монету ―
не для жизненных
пустяков, ―
шел прославить
свою планету
громовым
раскатом стихов.
С толстомясыми
каши не сваришь,
а худой
худому сродни:
сразу видно―
идет товарищ!..
Так мы встретились
в эти дни…
Вот идет он,
мой друг сердечный,
Оттолкнув
ногой пьедестал, ―
Неизменный
и бесконечный,
тот,
кто бронзовым
так и не стал.
1962 ― 1963