В детстве, может,
на самом дне, десять найду
сносных дней.
Маяковский, «Про это»
Но это―
не думай―
еще не паденье;
силен еще
взмет усмирительных грив;
московских окраин
глухое гуденье,
но это―
еще накипанье,―
не взрыв.
Парами наполненная
наполовину,
чуть приподымавшая
крышку котла,
кипела
московская котловина,
Россию прожегшая
в Пятом
дотла.
Начальство
не гладило по головке,
но небо синело,
и солнце пекло;
весной
по лесам
зацветали маевки,
гармонь голосила,
звенело стекло.
Тогда-то
сюда перебралось семейство
из-под Кутаиса―
брат, сестры и мать.
Конечно, побольше достаток
имейся ―
не стали б
на Пресне
подвал нанимать.
Там―
в Грузии светлой,―
как барсова шкура,
пятнистые горы
желтеют вдали:
здесь―
только Трехгорная мануфактура
с трудом
поднимается от земли.
Здесь
все по-иному―
слова и объемы
разверстанных чувств,
привилегий,
постов;
здесь горы―
названием Воробьевы ―
топорщат горбы
невысоких пластов.
Народ сохраняет
оценки и клички
в названиях,
данных хотя б не всерьез;
народа приметы,
народа привычки ―
как оспины
низко пронесшихся гроз.
Так―
все здесь из сердца
высокое
выкинь,
здесь плоскости
и низкопоклонству
почет;
Ханжонков здесь властвует
и Неуссихин;
Неглинка-речонка
под почвой течет.
Здесь―
низкое солнце
из хмари рассветной
тускнеет в волокнах
седых паутин;
здесь―
не указует
перстом своим Тетнульд
бездонную глубь
человечьих путин.
Здесь―
звезды
отсчитаны на копейки,
и за воду
платит по ведрам район;
а там
если волны―
без всякой опеки,
а звезды―
так падают прямо в Рион!
И голову здесь
задерет ли затея,
такие унылые видя места, ―
как к Хвамли
прикованному Прометею,
до самого солнца
рукою достать?
Впервой
над Ламаншем
взвивается Блерио…
Мы ― пялимся,
хмуро скрививши губу,
и сукна и мысли
аршинами меряя, ―
в полет вылетать? ―
не желаем ― в трубу.
Напрасно
подняться старается Уточкин…
«Пущай отличается в этом Париж!»
«Купец не пойдет
на подобные шуточки:
пускать капиталы на воздух.
«Шалишь!»
А впрочем―
что толку в летательном зуде?
Так век просидишь
в затрапезном углу.
Отец схоронен.
Выходить надо в люди.
Заплатами
мать начищает иглу.
На сердце―
копытом ступает забота.
Померкни!
И плечи ссутуль и согни…
Но он вспоминает
забытое что-то,
какие-то выстрелы,
крики, огни…
Миндаль в Кутаисе
торжественно розов…
Едва наступает
цветенья число ―
дуреют с восторга
гудки паровозов,
и кажется―
небо на землю сошло.
Под небом таким
не согнешься дугою;
здесь―
грудь разверни
и до донца дыши.
В такое―
растешь
и повадкой тугою,
и взором,
и каждым движеньем души.
Так рос он,
задира и затевала,
с башкою ― на звезды,
с грозой ― на дому,
и первые знанья
преподавала
сестра Джапаридзе Алеши―
ему.
Так славься ж,
глухое селенье Багдади!
Тяжелые грозди,
орешник и граб,
принесшие горсти
такой благодати,
такой открывавшие
глазу масштаб.
Так славьтесь же,
люди веселой долины,
дышавшие
мужеством и прямотой!
И вы,
неподкупные гор исполины,
лицо обдававшие
свежей водой.
Но слава еще далека…
И, сощуря
глазенки,
он солнце вбирает за нас.
Он влазит
в огромные жерла чуури
опробовать
голоса резонанс.
И гулко трубят
глинобитные недра,
и слушают уши
предгорных пород
о том,
как«… суров был король дон Педро!»
и как«… трепетал его народ!»
Ответрилось детство
в садах Имеретии…
Под сердцем
навеки, гроза, затаись!
И девятьсот пятого залпами
встретили
подростка―
гимназия
и Кутаис.
Он дружбу ведет
с громовыми ударами.
Он чем-то заполнен
и затаен.
Он помнит,
как Гурия
билась с жандармами,
как против царя
бунтовал батальон.
Он ветром восстаний
спеленат и выпоен.
Он слышал
свободы
горячую речь.
Он ищет
на Пресне
отметин и выбоин,
какие
в горах
просверлила картечь.
на самом дне, десять найду
сносных дней.
Маяковский, «Про это»
Но это―
не думай―
еще не паденье;
силен еще
взмет усмирительных грив;
московских окраин
глухое гуденье,
но это―
еще накипанье,―
не взрыв.
Парами наполненная
наполовину,
чуть приподымавшая
крышку котла,
кипела
московская котловина,
Россию прожегшая
в Пятом
дотла.
Начальство
не гладило по головке,
но небо синело,
и солнце пекло;
весной
по лесам
зацветали маевки,
гармонь голосила,
звенело стекло.
Тогда-то
сюда перебралось семейство
из-под Кутаиса―
брат, сестры и мать.
Конечно, побольше достаток
имейся ―
не стали б
на Пресне
подвал нанимать.
Там―
в Грузии светлой,―
как барсова шкура,
пятнистые горы
желтеют вдали:
здесь―
только Трехгорная мануфактура
с трудом
поднимается от земли.
Здесь
все по-иному―
слова и объемы
разверстанных чувств,
привилегий,
постов;
здесь горы―
названием Воробьевы ―
топорщат горбы
невысоких пластов.
Народ сохраняет
оценки и клички
в названиях,
данных хотя б не всерьез;
народа приметы,
народа привычки ―
как оспины
низко пронесшихся гроз.
Так―
все здесь из сердца
высокое
выкинь,
здесь плоскости
и низкопоклонству
почет;
Ханжонков здесь властвует
и Неуссихин;
Неглинка-речонка
под почвой течет.
Здесь―
низкое солнце
из хмари рассветной
тускнеет в волокнах
седых паутин;
здесь―
не указует
перстом своим Тетнульд
бездонную глубь
человечьих путин.
Здесь―
звезды
отсчитаны на копейки,
и за воду
платит по ведрам район;
а там
если волны―
без всякой опеки,
а звезды―
так падают прямо в Рион!
И голову здесь
задерет ли затея,
такие унылые видя места, ―
как к Хвамли
прикованному Прометею,
до самого солнца
рукою достать?
Впервой
над Ламаншем
взвивается Блерио…
Мы ― пялимся,
хмуро скрививши губу,
и сукна и мысли
аршинами меряя, ―
в полет вылетать? ―
не желаем ― в трубу.
Напрасно
подняться старается Уточкин…
«Пущай отличается в этом Париж!»
«Купец не пойдет
на подобные шуточки:
пускать капиталы на воздух.
«Шалишь!»
А впрочем―
что толку в летательном зуде?
Так век просидишь
в затрапезном углу.
Отец схоронен.
Выходить надо в люди.
Заплатами
мать начищает иглу.
На сердце―
копытом ступает забота.
Померкни!
И плечи ссутуль и согни…
Но он вспоминает
забытое что-то,
какие-то выстрелы,
крики, огни…
Миндаль в Кутаисе
торжественно розов…
Едва наступает
цветенья число ―
дуреют с восторга
гудки паровозов,
и кажется―
небо на землю сошло.
Под небом таким
не согнешься дугою;
здесь―
грудь разверни
и до донца дыши.
В такое―
растешь
и повадкой тугою,
и взором,
и каждым движеньем души.
Так рос он,
задира и затевала,
с башкою ― на звезды,
с грозой ― на дому,
и первые знанья
преподавала
сестра Джапаридзе Алеши―
ему.
Так славься ж,
глухое селенье Багдади!
Тяжелые грозди,
орешник и граб,
принесшие горсти
такой благодати,
такой открывавшие
глазу масштаб.
Так славьтесь же,
люди веселой долины,
дышавшие
мужеством и прямотой!
И вы,
неподкупные гор исполины,
лицо обдававшие
свежей водой.
Но слава еще далека…
И, сощуря
глазенки,
он солнце вбирает за нас.
Он влазит
в огромные жерла чуури
опробовать
голоса резонанс.
И гулко трубят
глинобитные недра,
и слушают уши
предгорных пород
о том,
как«… суров был король дон Педро!»
и как«… трепетал его народ!»
Ответрилось детство
в садах Имеретии…
Под сердцем
навеки, гроза, затаись!
И девятьсот пятого залпами
встретили
подростка―
гимназия
и Кутаис.
Он дружбу ведет
с громовыми ударами.
Он чем-то заполнен
и затаен.
Он помнит,
как Гурия
билась с жандармами,
как против царя
бунтовал батальон.
Он ветром восстаний
спеленат и выпоен.
Он слышал
свободы
горячую речь.
Он ищет
на Пресне
отметин и выбоин,
какие
в горах
просверлила картечь.
