ЗНАМЕНОСЕЦ РЕВОЛЮЦИИ
Чем дальше вглубь/ уходят года, ―
острей очертания лет, ―
тем резче видишь,/ какой он тогда
был/ и остался/ поэт!
Не только роста/ и голоса сила,
не то,/ что тот или та/ влюблена, ―
его/ на вершине своей/ выносила
людского огромного моря/ волна.
Он понимал/ ее меры могучесть;
он каплей в море был,―/ но какой! ―
стране поручив/ свою звонкую участь,
свой вечно взволнованный/ непокой.
Стихи до него/ посвящались любви,
учили/ любовные сцены вести.
А он,/ кто землю б/ в объятья обвил,
учил нас/ высокой ненависти!
Ненависти/ ко всему,/ что на месте стало,
что в мясо/ когтями вросло,
что новых страниц бытия/ не листало,
держась/ за прочитанное число.
Ненависти/ ко всему,/ что реваншем
грозило революционной борьбе,
что в лад подпевало/ и нашим и вашим,
а в общем итоге/ тянуло к себе.
Зато и плевал он/ на все прописное,
на все,/ чем питалось/ упрямство тупиц.
Его бы нетрудно поссорить/ с весною,
за вид ее общепримерный/ вступись!
Скривил бы губу он:/ «Цветочки да птички?
В ежи готовитесь? / Иль в хомяки?
Весенние/ тех привлекают привычки,
чьи не промокают в воде/ башмаки!»
Ему/ революции/ были по нраву.
Живи―/ он бы не пропустил/ ни одной;
он каждой бы стал/ знаменосцем по праву,
народным восстаниям/ вечно родной.
Он был бы/ с рабами восставшими Рима;
дубину взвивая,/ глазами блестя,
он шел бы упорно/ и непокоримо
на рыцарей/ в толпах восставших крестьян.
С парижскими/ сблизился б/ санкюлотами,
за спины б не скрылся,/ в толпе не исчез, ―
пред Тьера огнем/ озмеенными ротами,
он был погребен бы/ на Пер-Лашез.
И снова/ под знойною Гвадалахарою,
в атаке пехоты на Террихон
восстанию верность/ и ненависть ярую
на белых,/ возникнув,/ обрушил бы он.
Он был бы/ отборных слов/ полководцем
в Великой Отечественной войне;
он нашим/ везде помогал бы бороться,
фашистам/ ущерб наносил бы вдвойне.
Чтоб вновь,/ вдохновляя/ к победе влеченьем,
звучало зовущее слово:/ «Вперед!»
Чтоб вырос/ в своем величавом значенье
советского времени патриот.
Но что говорить/ о том,/ что бы было, ―
он зова не слышал/ тревожной трубы;
военное время/ еще не трубило,
а шло исступленье/ безмолвной борьбы.
«Идиотизм деревенской жизни…» ―
великая мысль/ этих яростных слов!
Вот в этом/ кулацком идиотизме
немало запуталось/ буйных голов.
У них песнопевцем/ считался провитязь,
мужицкого образа/ изобразист,
стихи обернувший/ в березовый ситец,
в березах/ укрывший/ разбойничий свист.
Против Маяковского/ выставлен в драке,
кудрями потряхивал,/ глазом блистал,
в отчаянной выхвалке забияки
корову/ подтягивал на пьедестал.
«Бессмертна/ мужицкая жисть,/ и, покуда
заветам отцов/ она будет верна,
достанет и браги/ у сельского люда,
и хлеба, и сена,/ икон, и зерна…»
И, вкусам кулаческим/ втайне радея,
под видом естественности/ и простоты,
готовила/ старой закваски/ Вандея
обрезы, обломы,/ кнуты и кресты.
Они,/ в Маяковском почуя преграду,
взрывали петарды,/ пускали шутих:
«Да он моссельпромщик! / Да ну его к ляду!
Он классики строгой/ коверкает стих!..»
Так банда юродствующих/ орала,
хлыстовски кликушествуя/ о былом,
но, как их досада/ ни разбирала,
они,/ а не он,/ обрекались на слом!
А он/ доверял коммунизму свято.
Коммуна/ к нему обращалась/ на «ты»!
Не фраза,/ не вызубренная цитата, ―
живые/ ее наблюдал он черты.
С ней близкою встречею/ озабочен,
не в блеске парадов/ и мраморных зал,
он памятник строил/ курским рабочим,
он голос рабочих Кузнецка/ слыхал.
По всем безраздельным/ советским просторам ―
и в жгучих песках,/ и в полярных снегах ―
он шагом гиганта,/ упрямым и спорым,
хотел/ в скороходах пройти сапогах.
Он ездить любил,/ и летать,/ и плавать;
он вихрился в поезде,/ мчался в авто!..
Ни в чью/ тихоходную,/ мелкую заводь
его заманить/ не сумел бы никто.
Огромны мечты,/ беспредельна фантазия!
На стройке заводов,/ дворцов,/ автострад,
по вышкам строительства/ яростно лазая,
он стих на подмогу/ расплавить был рад,
чтоб строчки сверкали,/ по-новому ярки,
чтоб слышал их даже/ кто на ухо туг,
чтоб пламя стихов/ электрической сварки
любую деталь/ освещало вокруг!
Он рад был/ новой рабочей квартире,
леченью крестьян/ в Ливадийском дворце,
всему,/ что в советском прибавилось мире,
что рвалось вперед/ в человеке-творце.
Он знал,/ в чем сила народа-героя,
он чувствовал,/ кто встает, величав,
в партийном содружье/ советского строя,
в заветах Владимира Ильича.
И эти заветы/ в последней поэме
без всякой напыщенности и лжи ―
под марш пятилеток:/ «Вперед, время!» ―
простым языком/ он сумел изложить.
И эти заветы/ реальностью стали,
когда их/ из планов, наметок и схем
года пятилеток/ конвейером гнали
и сделали ныне/ наглядными всем!