Дым и сырость, запах мокрых елок, холод,
в зарослях движенье: тихий шорох капель.
Ежик, залезая в сгнивший штабель досок,
шаркает, ― и долго его сонный кашель
слышен за три дачи заколоченных. Утро
медленно белеет и висит вдоль заборов.
Листьев мало: далеко все видно: пусто,
только слабый бег велосипедных узоров
на песке лежит и будто сам себя ловит:
вот раздвоился, совпал ― и снова дальше
потянулся сквозь еловый шорох и холод
и пропал в упругой хвое возле дачи
угловой… И я свернул на улицу Зорге,
к магазину – и замок увидел, конечно,
на двери, а у крылечка тех же узоров
кренделя. Смотрю: разгрызла здесь орешек,
бросила пустой рядом с окурком «Явы». ―
Кто здесь мог другой в такое тусклое время?
Значит, я пойду теперь назад до поляны
и налево, до калитки, следу веря.
Ржавый стон пружины. ― А там между пнями
ландышей оранжевые ягоды в сумрак
загнаны… И я тогда, простившись с мнимым
опытом моим, ― под облетевшим жасмином
в тесноту трухи войду и в лиственный мусор.
У террасы, заслонясь кулисой ельника,
ножницами мокрыми срезает астры.
Выпрямилась: ― Здрасте! Вы чего? не уехали?
Вы же говорили, я забыла: завтра… ―
Нет. А ты чего не в институте, а тут одна?
― А, ― нас шлют в колхоз, ― чего я там не видела?
курсовых мечтателей-одиночек прыщавых? ― Утро
длинное ― до вечера, смотрящего издали, ―
так и будет, значит, неподвижно тянуться.
― Ну, чего? Эй, партию в пинг-понг? И кофе?
― Да.
― А знаете, как через шарик целуются?
― Глупость не мели. Бери ракетку ― и к бою.
― Я и говорю: сейчас поставлю кофе.
Развлечений здесь ― одна рыбалка с русалкой.
Разве что сосед, Антон Натаныч Накойхер
раза два в неделю забежит на «гусарика».
Радио зато «Свободу» часто ловит.
― Чисто?
― У меня еще одна подача…
Как-то это странно: ну, сыграем ― а дальше?
― Странно? А тебе чего хотелось бы? Крови?
― Нет… Ну вот, смотрите: ну, сыграем, ну кофе
убежит на плитке на холодной веранде,
пригорит ― и дым сквозь запах мокрой хвои
выдвинется в день, должно быть, круто.
Ну, радио
что-нибудь расскажет, заглушая шорох
капель в золотых шарах и в клумбе шелест ―
тут сосед Натаныч с ним решительно спорит,
а потом бежит к себе записывать тезис.
Я тогда отвинчиваю, снимаю сетку
и в сомнении ложусь на стол – показать как?
― Ну… и ― что?
― и так вот продолжаю беседу ―
мысленно, зато без всяких обязательств.
― А порою и заснешь.
― А что? Хотя холодно.
И не смейтесь. Вы пришли сегодня без зонтика?
Ну, на «больше-меньше». Доиграем ― и в комнату…
Мысленно ― зато без всяких обязантиков…
Здесь, в мансарде ведомственного дизайна
на комплект журнала «Катера и яхты»
ляжешь ― и смотри на потолок, где пятна
плесени изобразят штаны десантника,
падающего―
Разгрызла здесь орешек,
бросила пустой рядом с окурком «Явы»
в банку с паутиной, где от свечки сгоревшей
парафин натек на «Катера и яхты»
прошлою зимой, когда здесь жил технолог
с гидродинамической трубы… или с аэро-…
Ветра не было, как и теперь, лишь холод,
запах мокрых елок…
Рядом с банкой от сайры
срезанные астры:
― На комплект «Охоты
и охотничьего хозяйства» ― махнемся?
― У меня они до шестьдесят какого-то
только года, ― а потом, после знакомства
с Колмогоровым, тетка больше не выписывала.
Это было где-то в шестьдесят восьмом, что ли, ―
надо посмотреть…
― А почему? Влюбилась она,
ваша тетя, резко так порвавшая с прошлым?
Бросила сдавать вороньи лапки и желуди
и дождливым утром, глядя на свой участок,
не скучала?
― Может быть…
― А правда, случайность есть
выход алгоритма бесконечной сложности?
― Ну, это интуитивно довольно ясно.
Вся проблема в том, как дать определенье
этой сложности.
― Согласна, берите астры,
а журналы принесете к той неделе.
Значит, не «Охота», а «Теория вероятности
и математическая статистика» у вас там?
В принципе, мне все равно… Я, впрочем, надеюсь
(и надеялась), что вы уйдете не сразу.
― Ты весьма любезна… Но я не ручаюсь
за журналы: кажется мне, что для тети
прямо в практику теория случайностей
перешла (чего не скажешь об охоте).
В шорохе дождя по шиферу и в холоде
здесь, на чердаке ведомственного дизайна
проще подойти к определению сложности,
видя паутину в ржавой банке от сайры,
брошеный букет и рядом мокрые ножницы.
― Газа нет опять.
― А ты была в правлении?
― Значит, если взять комбинаторный анализ,
прислонить к какой-нибудь такой проблеме,
то получим (так я поняла) банальность?..
Нет, правленье на замке уже третью неделю.
Я смотрю, когда случается ехать мимо,
мусор отвозить на свалку… Да, не далее
как вчера у мостика встречаю Нину,
крашеную, ― знаете? ― на чьей-то «восьмерке»,
даже я сначала подумала, что на вашей.
Это, впрочем, было мне не так уж важно.
А она потом, смотрю, свернула на Зорге.
Страх гнездится всюду: в дырах дня и вечера,
в астрах: в их сиреневом свеченьи, ― в просветах
между соснами, ― то из закоулков речи
вдруг, как червь, высовывается он слепо,
в тупичках застигнутый случайным нажимом.
В каждом повороте, всюду ― узко и тускло,
каждый куст ощупывается утром дождливым:
в страхе и тоске под облетевшим жасмином
старый мусор ― склока, сутолока и скука.
Всюду спрятан страх: в афишках ипподрома
возле станции, и в расписаньи матчей
областных команд. Страх вяжет панораму
всякой тесноты, ― вот, например, и дачной.
Он, как дым, стоит, пропитывая поры
сырости, в безветрии повисшей вдоль улицы.
Листьев мало: далеко чернеют заборы ―
Дел полно: хотел вчера поехать в Люберцы ―
там у одного купить рулон руберойда:
в погребе надо делать гидроизоляцию… ―
Да, такой вот случай ― тоже вроде урода,
соблазняющего выгодами мезальянса.
Нет?
― Кого? тебя?
― Вашу покойную тетушку.
Разве это длинное, смотрящее мимо,
может дать охоту разбиваться в лепешку,
да вобще делать движения какие-либо?
― Ну, от страха дергаются.
― Какие тут выгоды?
Позабудешь и комбинаторику в спешке.
Ладно, думаю, мы дошли до печки.
Надо затопить, чтобы не скучно. И вы тогда
объясните мне, а я продолжу орешки
вперемежку с выдохами явского дыма.
― Страх гнездится в том, что все случайности мнимы.
― Рок?
― Да: некая машина, у которой
сложность превышает смысл, а знаки немы:
если тебе надо изучить ― потрогай.
Вот и страх… Есть у тебя старые газеты?
― Там. Да загорится, вы трубу откройте…
Игра слов: кто спрашивают ― значит, аскеты:
нищие они… А знаки просто копотью
можно выводить на потолке и стенах.
Знаки ― непременно ведь должны быть системой?
― Да, знак ― регулярен.
― Здесь не видно. В той комнате.
Ляжешь ― а они чернеют вместо фактов.
Если вдруг заснешь, выходит очень удобно:
спрашиваешь ― а они готовы. И так вот
держишь их… Вы ешьте, есть еще полбатона
и колбасный сыр ― вчера купила на станции.
А на рынке ― никого. Стоит одна Манька
приблатненная ― зачем-то с семенами настурции, ―
знаете, такие мозглявые, маленькие,
их даже кладут в маринад… Не больно то
в кооперативной рюмочной там весело… ―
Дело в том, что знаки регулярны только на
ограниченном пространстве смыслов, а если―…
то, конечно, ― как поймаешь радио-музыку
в скользкой тесноте и в мельтешеньи свистов,
где на каждом повороте в дырах мглистых
кучи мусора ― и всюду узко и тускло.
Некуда взглянуть, и лишь в придуманных формах
можно было бы обосноваться. Однако
страх стоит, особенно в астрах ― в мохнатых
многоруких пауках, притворно-мертвых.
― А пион так у меня ни разу не цвел…
Это ладно, ― только я теряю факты.
― Есть о чем жалеть!
― Тогда какая мне разница ―
― Радио, пинг-понг иль катера и яхты,
иль бега рысистых, на которых Натаныч
выйграл в то воскресенье шесть сотен
и шипел шампанским, заглушая шум сосен…
Случай, шанс ― я все равно ведь ездить не стану
каждый день до телефона или до почты.
День с утра висит, как дым, и я не знаю,
сколько времени есть у меня до ночи.
Если три часа, то без толку и матчи,
и мечты, и мачты.
― Ну и что из этого?
― Подождете? пойду вниз: мне нужно зеркало,
чтобы причесаться несколько иначе.
1989
в зарослях движенье: тихий шорох капель.
Ежик, залезая в сгнивший штабель досок,
шаркает, ― и долго его сонный кашель
слышен за три дачи заколоченных. Утро
медленно белеет и висит вдоль заборов.
Листьев мало: далеко все видно: пусто,
только слабый бег велосипедных узоров
на песке лежит и будто сам себя ловит:
вот раздвоился, совпал ― и снова дальше
потянулся сквозь еловый шорох и холод
и пропал в упругой хвое возле дачи
угловой… И я свернул на улицу Зорге,
к магазину – и замок увидел, конечно,
на двери, а у крылечка тех же узоров
кренделя. Смотрю: разгрызла здесь орешек,
бросила пустой рядом с окурком «Явы». ―
Кто здесь мог другой в такое тусклое время?
Значит, я пойду теперь назад до поляны
и налево, до калитки, следу веря.
Ржавый стон пружины. ― А там между пнями
ландышей оранжевые ягоды в сумрак
загнаны… И я тогда, простившись с мнимым
опытом моим, ― под облетевшим жасмином
в тесноту трухи войду и в лиственный мусор.
У террасы, заслонясь кулисой ельника,
ножницами мокрыми срезает астры.
Выпрямилась: ― Здрасте! Вы чего? не уехали?
Вы же говорили, я забыла: завтра… ―
Нет. А ты чего не в институте, а тут одна?
― А, ― нас шлют в колхоз, ― чего я там не видела?
курсовых мечтателей-одиночек прыщавых? ― Утро
длинное ― до вечера, смотрящего издали, ―
так и будет, значит, неподвижно тянуться.
― Ну, чего? Эй, партию в пинг-понг? И кофе?
― Да.
― А знаете, как через шарик целуются?
― Глупость не мели. Бери ракетку ― и к бою.
― Я и говорю: сейчас поставлю кофе.
Развлечений здесь ― одна рыбалка с русалкой.
Разве что сосед, Антон Натаныч Накойхер
раза два в неделю забежит на «гусарика».
Радио зато «Свободу» часто ловит.
― Чисто?
― У меня еще одна подача…
Как-то это странно: ну, сыграем ― а дальше?
― Странно? А тебе чего хотелось бы? Крови?
― Нет… Ну вот, смотрите: ну, сыграем, ну кофе
убежит на плитке на холодной веранде,
пригорит ― и дым сквозь запах мокрой хвои
выдвинется в день, должно быть, круто.
Ну, радио
что-нибудь расскажет, заглушая шорох
капель в золотых шарах и в клумбе шелест ―
тут сосед Натаныч с ним решительно спорит,
а потом бежит к себе записывать тезис.
Я тогда отвинчиваю, снимаю сетку
и в сомнении ложусь на стол – показать как?
― Ну… и ― что?
― и так вот продолжаю беседу ―
мысленно, зато без всяких обязательств.
― А порою и заснешь.
― А что? Хотя холодно.
И не смейтесь. Вы пришли сегодня без зонтика?
Ну, на «больше-меньше». Доиграем ― и в комнату…
Мысленно ― зато без всяких обязантиков…
Здесь, в мансарде ведомственного дизайна
на комплект журнала «Катера и яхты»
ляжешь ― и смотри на потолок, где пятна
плесени изобразят штаны десантника,
падающего―
Разгрызла здесь орешек,
бросила пустой рядом с окурком «Явы»
в банку с паутиной, где от свечки сгоревшей
парафин натек на «Катера и яхты»
прошлою зимой, когда здесь жил технолог
с гидродинамической трубы… или с аэро-…
Ветра не было, как и теперь, лишь холод,
запах мокрых елок…
Рядом с банкой от сайры
срезанные астры:
― На комплект «Охоты
и охотничьего хозяйства» ― махнемся?
― У меня они до шестьдесят какого-то
только года, ― а потом, после знакомства
с Колмогоровым, тетка больше не выписывала.
Это было где-то в шестьдесят восьмом, что ли, ―
надо посмотреть…
― А почему? Влюбилась она,
ваша тетя, резко так порвавшая с прошлым?
Бросила сдавать вороньи лапки и желуди
и дождливым утром, глядя на свой участок,
не скучала?
― Может быть…
― А правда, случайность есть
выход алгоритма бесконечной сложности?
― Ну, это интуитивно довольно ясно.
Вся проблема в том, как дать определенье
этой сложности.
― Согласна, берите астры,
а журналы принесете к той неделе.
Значит, не «Охота», а «Теория вероятности
и математическая статистика» у вас там?
В принципе, мне все равно… Я, впрочем, надеюсь
(и надеялась), что вы уйдете не сразу.
― Ты весьма любезна… Но я не ручаюсь
за журналы: кажется мне, что для тети
прямо в практику теория случайностей
перешла (чего не скажешь об охоте).
В шорохе дождя по шиферу и в холоде
здесь, на чердаке ведомственного дизайна
проще подойти к определению сложности,
видя паутину в ржавой банке от сайры,
брошеный букет и рядом мокрые ножницы.
― Газа нет опять.
― А ты была в правлении?
― Значит, если взять комбинаторный анализ,
прислонить к какой-нибудь такой проблеме,
то получим (так я поняла) банальность?..
Нет, правленье на замке уже третью неделю.
Я смотрю, когда случается ехать мимо,
мусор отвозить на свалку… Да, не далее
как вчера у мостика встречаю Нину,
крашеную, ― знаете? ― на чьей-то «восьмерке»,
даже я сначала подумала, что на вашей.
Это, впрочем, было мне не так уж важно.
А она потом, смотрю, свернула на Зорге.
Страх гнездится всюду: в дырах дня и вечера,
в астрах: в их сиреневом свеченьи, ― в просветах
между соснами, ― то из закоулков речи
вдруг, как червь, высовывается он слепо,
в тупичках застигнутый случайным нажимом.
В каждом повороте, всюду ― узко и тускло,
каждый куст ощупывается утром дождливым:
в страхе и тоске под облетевшим жасмином
старый мусор ― склока, сутолока и скука.
Всюду спрятан страх: в афишках ипподрома
возле станции, и в расписаньи матчей
областных команд. Страх вяжет панораму
всякой тесноты, ― вот, например, и дачной.
Он, как дым, стоит, пропитывая поры
сырости, в безветрии повисшей вдоль улицы.
Листьев мало: далеко чернеют заборы ―
Дел полно: хотел вчера поехать в Люберцы ―
там у одного купить рулон руберойда:
в погребе надо делать гидроизоляцию… ―
Да, такой вот случай ― тоже вроде урода,
соблазняющего выгодами мезальянса.
Нет?
― Кого? тебя?
― Вашу покойную тетушку.
Разве это длинное, смотрящее мимо,
может дать охоту разбиваться в лепешку,
да вобще делать движения какие-либо?
― Ну, от страха дергаются.
― Какие тут выгоды?
Позабудешь и комбинаторику в спешке.
Ладно, думаю, мы дошли до печки.
Надо затопить, чтобы не скучно. И вы тогда
объясните мне, а я продолжу орешки
вперемежку с выдохами явского дыма.
― Страх гнездится в том, что все случайности мнимы.
― Рок?
― Да: некая машина, у которой
сложность превышает смысл, а знаки немы:
если тебе надо изучить ― потрогай.
Вот и страх… Есть у тебя старые газеты?
― Там. Да загорится, вы трубу откройте…
Игра слов: кто спрашивают ― значит, аскеты:
нищие они… А знаки просто копотью
можно выводить на потолке и стенах.
Знаки ― непременно ведь должны быть системой?
― Да, знак ― регулярен.
― Здесь не видно. В той комнате.
Ляжешь ― а они чернеют вместо фактов.
Если вдруг заснешь, выходит очень удобно:
спрашиваешь ― а они готовы. И так вот
держишь их… Вы ешьте, есть еще полбатона
и колбасный сыр ― вчера купила на станции.
А на рынке ― никого. Стоит одна Манька
приблатненная ― зачем-то с семенами настурции, ―
знаете, такие мозглявые, маленькие,
их даже кладут в маринад… Не больно то
в кооперативной рюмочной там весело… ―
Дело в том, что знаки регулярны только на
ограниченном пространстве смыслов, а если―…
то, конечно, ― как поймаешь радио-музыку
в скользкой тесноте и в мельтешеньи свистов,
где на каждом повороте в дырах мглистых
кучи мусора ― и всюду узко и тускло.
Некуда взглянуть, и лишь в придуманных формах
можно было бы обосноваться. Однако
страх стоит, особенно в астрах ― в мохнатых
многоруких пауках, притворно-мертвых.
― А пион так у меня ни разу не цвел…
Это ладно, ― только я теряю факты.
― Есть о чем жалеть!
― Тогда какая мне разница ―
― Радио, пинг-понг иль катера и яхты,
иль бега рысистых, на которых Натаныч
выйграл в то воскресенье шесть сотен
и шипел шампанским, заглушая шум сосен…
Случай, шанс ― я все равно ведь ездить не стану
каждый день до телефона или до почты.
День с утра висит, как дым, и я не знаю,
сколько времени есть у меня до ночи.
Если три часа, то без толку и матчи,
и мечты, и мачты.
― Ну и что из этого?
― Подождете? пойду вниз: мне нужно зеркало,
чтобы причесаться несколько иначе.
1989
